Лестница из Рима в Москву: выставка Рафаэля в ГМИИ им. А.С. Пушкина

СКГ Сентябрь 16, 2016

Чезаре Мария Рагальини, посол Италии, предупредил: нынешний сентябрь в Москве нельзя не назвать «итальянским». С ним не поспоришь. Посудите сами.

В Большом театре открылись гастроли оперы миланского Ла Скала. Аншлаги — нечего и говорить. В ГМИИ имени Пушкина выставка «Рафаэль. Поэзия образа». На сайте билетов нет уже до конца октября — только в живую очередь. Идут и стоят. А еще неделя — и москвичам представят «Пиранези. До и после».

Дело не просто в плотности афиши — мы получили вдруг букет событий совершенно уникальных. Не бывало — такого размаха гастролей великой Ла Скала. Не отправляли в дальнюю московскую дорогу сразу столько Рафаэлей — из галерей Флоренции, Болоньи, Брешии и Марке (страховка на все вместе — почти полмиллиарда евро). Не привозили и столько работ великого Джованни Пиранези.

Амбициозно, уникально!

О чем это мы? О том, что подлинно. Как культура Италии, с ее классическим фундаментом цивилизации. Почему веками русские тянутся к ней — как итальянцы тянутся к России? Политика вне культуры. Но есть еще что-то. Из стихов Вознесенского: «Ко мне является Флоренция,/ фосфоресцируя домами,/ и отмыкает, как дворецкий,/ свои палаццо и туманы»…

Несмотря на банальное, подчеркнуто непретенциозное название «Рафаэль. Поэзия образа», несмотря на то видимое отсутствие спецэффектов, выставка из Галереи Уффици и других музеев Италии впечатляет тонким изяществом экспозиции.

В музейном показе шедевров мирового уровня у нас нередки две крайности. Одна фактически отсылает к романтической концепции встречи с шедевром, который переворачивает душу, а то и меняет судьбу. Картина при этом воспринимается как неземное откровение, потрясение. Поэтому вопрос, как показывать это чудо, кажется чуть ли не кощунственным. Априори предполагается, что это не вопрос показа, а вопрос — умения видеть. Иначе говоря, уникального дара, который в идеале должен быть если не равновелик дару художника, но хоть как-то соответствовать ему.

Традиция эта, идущая из XIX века, ярко воплощается в дневниках Достоевского, который, спасаясь от российских кредиторов во Флоренции и работая над романом «Идиот», в 1868 году посещает Палатинскую галерею. После чего потрясенный рафаэлевской «Мадонной в кресле» записывает: «Боже, я просмотрел «Мадонну в креслах» в 63-м году, смотрел неделю и только теперь увидел. Но и кроме нее сколько божественного». К слову, кроме упомянутой «Мадонны» (и разумеется, «Сикстинской мадонны» — но это уже в Дрездене), похожее потрясение писатель переживал от встречи со образом Святой Цецилии… Той самой картиной «Экстаз Святой Цецилии», которую привезли сейчас в Москву из Национальной пинакотеки в Болонье.

Понятно, что при таком подходе, если зритель слеп настолько, что и картину Рафаэля рассматривает как эффектный фон для селфи, с музея взятки гладки. Ну да, дескать, вы не Достоевский, не Жуковский, не Державин… Сидите дома, смотрите сериалы на диване с тещей. Музей шедевр привез, чего же боле?

Другой подход, напротив, подразумевает, что главное не картина, а ее современная интерпретация, которую должен обеспечить куратор. Тут уж концепция — все, а шедевр — вроде подручного материала. Или вроде фрагмента в паззле остро заточенного, как меч, кураторского высказывания. В этом случае не так уж важно, что имел в виду художник, важнее — контекст, актуальный или давний, который произведению может придать прямо противоположный изначальному смысл. Мечом в полемическом задоре можно размахивать направо и налево.

Примерно, как герой тургеневского романа «Отцы и дети», который Павлу Петровичу Кирсанову заявляет: «По-моему, Рафаэль гроша медного не стоит, да и они (то бишь наши художники в Риме, о которых спрашивал Кирсанов. — Авт.) не лучше его». Да что там Базаров, Илья Репин в 1875 году, сидючи в Риме, был недоволен всем: «Отживший, мертвый город, и даже следы-то жизни остались пошлые, поповские. Только один Моисей Микеланджело действует поразительно. Остальное, и с Рафаэлем во главе, такое старое, детское, что и смотреть не хочется».

Толстой, у которого в кабинете висела репродукция «Сикстинской мадонны», противопоставлял «правдивость» «рафаэлевской искусственности». Цитаты можно множить. В какой-то момент становится даже интересно.

Три века подряд, начиная с XVIII, у нас в России чуть что — за все Рафаэль в ответе. За «гений чистый красоты» и русский скучный академизм, за божественное видение или за его капитальное отсутствие, на верность натуре и недостаток правдивости… Перефразируя поэта, Рафаэль в России больше, чем художник. Он и есть синоним искусства. При таком подходе увидеть собственно сами произведения Рафаэля практически невозможно. Они оказываются экраном, на который проецируются наши ожидания и идеи.

Так вот, итальянская выставка в ГМИИ им. А.С.Пушкина пытается отделить эти наши «проекции» от собственно работ Рафаэля. Не то, чтобы задача формулируется таким образом. Наоборот, кураторы говорят, что их цель — проследить «отражения» живописи в поэзии, а итальянской культуры, в данном случае, конечно, творчества Рафаэля, — в русской. Но эти зеркала лишь подчеркивают нетождественность отражений оригиналу. Этот «зазор» и создает пространство неопределенности.

Экспозиция это удвоение еще и подчеркивает. Пройдя между Сциллой и Харибдой двух экспозиционных подходов, архитектор выставки Даниэла Феретти выстраивает пространство музейного зала как пространство собора, где «Экстаз Святой Цецилии» — в роли алтарного образа, а в углублении боковых ниш, похожих на рамы, находятся другие произведения мастера. Причем стороны ниш — 3,24 метра на 2 метра, то есть, в отношении, воспроизводящем число «божественной пропорции». По словам Даниэлы Феретти, это сохранение «божественной пропорции» в рамах работ — ее оммаж Рафаэлю-архитектору.

Но дело не только в точно высчитанных пропорциях, не только в двойственности функций пространства, в котором соединяются пространство собора и музея. Зритель, войдя в зал, оказывается на центральной оси симметрии, ведущей к главной картине экспозиции — «Экстазу Святой Цецилии». Ее сюжет опять же — о двойственности восприятия искусства. Цецилия предстает на полотне с брошенными под ноги музыкальными инструментами. Трубы органа, которые девушка держит в руках, готовы отправиться туда же… Дело не в том, что свадебный марш ей не по душе — папа, знатный римлянин, выдает дочь замуж против ее воли, и она принимает обет целомудрия. Когда святые вокруг нее переглядываются почти в недоумении, она слышит пение ангелов. На фоне их пения земная музыка фальшива для уха Цецилии… «Божественный» Рафаэль, выходит, пишет сюжет о недосягаемости небесных песен, о дисгармонии земной жизни. Но пишет — используя знание законов гармонии.

Звуковая инсталляция, созданная для этой выставки художником Антоном Курышевым и композитором Андреем Гурьяновым, этот контраст земного и небесного удваивает. В роли чудных небесных песен тут — картины Рафаэля. А акустический фон мастерской — отзвуки, которые доступны нам всем. Все рядом — а не дотянуться. Как до отражения в реке или звука эха.