Франтишек Миклошко. Великий подвиг веры

В воскресенье, 16 октября 2011 года, папа Бенедикт XVI перед молитвой Angelus объявил, что 2012-2013 год (с 11 октября 2012, когда исполнится 50 лет со дня открытия Второго Ватиканского собора, до 24 ноября 2013, дня Торжества Христа Царя) он объявляет «Годом веры». В этой связи я хочу напомнить об одном великом подвиге веры, который осуществился рядом с нами, чтобы мы ответили на вопрос, о чем говорит нам эта история.

Сильвестр Крчмери родился 5 августа 1924 года. Бабушки и дедушки Сильво принадлежали четырем разным народам. Один дедушка был словак, другой – поляк. Одна бабушка была венгерка, другая – армянка. В 17 лет Сильво попал на первые в своей жизни духовные упражнения, которые проводил отец иезуит Изидор Штефик. Там он пережил внутреннее обращение и решил посвятить свою жизнь Богу. Еще не окончив школу, он стал уже открыто рассуждать о пути священника или монаха. Его отец отвергал такие идеи. Однажды ночью Сильво собрался и сказал матери: «Я ухожу», а утром без ведома отца уехал в Ружомберок к иезуитам. Отец вскоре приехал за ним. Серьезно поговорив с Сильво в монастыре, он обещал настоятелю, что если настроения сына спустя два-три года сохранятся, он его отпустит. Семья переехала в Братиславу, и под давлением отца Сильво пошел изучать медицину.
Здесь его увлекла история восточных христиан, в первую очередь судьба России и проблема унии. В таком настроении он познакомился с отцом Яном Диешкой, иезуитом, который принадлежал восточному обряду и закончил Руссикум. Тот его, в свою очередь, познакомил с отцом Рудольфом Шестаком, который изучал медицину в Братиславе, жил в Сворадове и тоже закончил Руссикум.
Отец Диешка однажды сказал Сильво: «Я знаю человека, которому тоже всё это интересно» и познакомил его с Владо Юклом. В Сворадове, в комнате отца Шестака, на Мессы, служившиеся по восточному обряду, собиралось всё больше людей. Осенью 1943 года Сильво встретился с хорватским священником Томиславом Колаковичем. Познакомил их Вацлав Вашко. С этого времени началось тесное сотрудничество Сильво с Колаковичем и его «Семьей», наложившее отпечаток на всю его дальнейшую жизнь.

Осенью 1945 года Сильво начал учебу в Праге, и в мае 1948 года получил там степень доктора медицины. В январе 1946 его в первый раз задержали сотрудники госбезопасности в Братиславе – из-за Колаковича. Окончив институт, Сильво сперва добровольно пошел работать в чешское приграничье, потом переехал в Кошице и устроился в клинику кожных заболеваний. 1 января 1950 г. он приступил к несению военной службы. Его арестовали в ночь с 26 на 27 июля 1951 года – за религиозную активность. В ту ночь для него началась новая, совершенно другая жизнь. В своих воспоминаниях об этом периоде Сильвестр не делает из себя героя. Вначале он пишет: «Воспоминания эти для меня мучительны, так как вновь вынуждают пережить тоску, страх, отчаяние и боль от человеческой злобы, разбередить старые раны».

Дальше у нас есть возможность следить за его судьбой, за тем, как он пережил длительное пребывание в следственном изоляторе.
«Особенно хорошо я помню 22 и 23 ноября 1951 года. На эти дни пришлось несколько особенно жестоких допросов. Тогда и в простой камере было очень холодно, потому что на улице была метель. Снежинки залетали внутрь камеры. Это была настоящая “сибирская” зима. Так в день святой Цецилии и потом на святого Климента я с особым рвением просил о помощи, чтобы удалось выдержать, чтобы исполнилась воля Божья»
«Я отказался подписывать протоколы. Не исключено, что следователь в тот момент уже принял или обдолбался… он меня душил, бил и колотил головой о стену… пока я не упал… На мне была кровь. Поэтому, отправив меня в камеру, моего сокамерника он перевел в другое место… Это был мой первый опыт сильного физического давления, но я вообще ничего не ощущал. Видимо, я был так возбужден, что вообще не воспринимал боль. Это очень ценный опыт. Я целыми часами повторял: “Господи, Ты не обманул нас. Ты всегда обещал нам, что будешь рядом, что никогда нас не покинешь. Что я могу теперь принести Тебе в жертву? Ведь мне даже не было больно… Я почти ничего не могу принести в дар Тебе…”. После этого допроса я обнаружил, что у меня треснули два ребра».
«Когда я начинал жаловаться, когда мне было плохо и я готов был пойти на компромиссы, Господь каждый раз посылал мне особое знамение, которое приводило меня в чувство.
Например, меня перевели в камеру в новом здании, где были только одиночки, режим очень строгой изоляции. Очевидно, по ошибке мне подселили сокамерника, Франтишека Шрамека, крестьянина из Роуднички. Согласно коммунистической терминологии, это был “кулак” и сидел он уже четырнадцать месяцев. Это на меня подействовало. Я был с ним, правда, лишь пару часов, и они прошли очень быстро. Я не предполагал, что его так быстро переведут от меня. Тогда я бы лучше использовал его общество. Иногда таких мелочей было достаточно, чтобы разбудить зэка надолго».
«Утро в тюрьме я всегда начинал с фразы: С вами и за вас, братья… С ними и за них я проживал и приносил в жертвенный дар весь день, начиная с утренней уборки камеры и зарядки… И особенно – чтение после завтрака текстов св. Мессы, которую я знал наизусть по-латыни, по-словацки и по-русски…
Иногда я пытался молиться открыто. Например, я становился возле окна, сложив руки… В такие моменты у меня появлялось хотя бы слабое чувство, что я не приспосабливаюсь, что я борюсь и за капельку свободы в тюрьме, за собственное достоинство, что я жертвую Господу что-то еще, кроме одиночества и душевных кризисов. Потому как иначе мне нечего было принести в жертву. Разве что голод, холод, страх, издевательства, а иногда – пытки…».
«С наибольшей пользой для духовной жизни я проводил время, когда долго находился в одиночке. В пражской тюрьме Рузыне в 1952 году, примерно с января по июнь, и в 1953 году с марта до июля. И еще пару раз по месяцу-двум. Всего я провел совершенно один, наверное, четырнадцать месяцев, но вообще в одиночках – где-то семь лет».
«Каждый день недели я, насколько помню, помимо обычных интенций, приносил свою жертву и за что-то конкретное.
В понедельник – за врачей, медработников, медсестер и медбратьев, за больницы, за больных. И за заключенных и тех, кто держит их под стражей, потому что их я тоже считал “больными”. За все лагеря, за всех мучимых и мучителей.
Во вторник, если память не изменяет – за рабочих, за апостольство среди них, за социальное обеспечение, за обращение предпринимателей, владельцев заводов, банкиров, за справедливое расходование финансовых средств, за семью и нашу “Семью” Колаковича.
В среду на очереди были технари, техника, а кроме того, медиа, радио, кино, печать.
В четверг – педагоги, юристы и все научные специальности, кружки, апостольство среди молодежи и детей.
В пятницу приходило время раскаяния и смирения перед Божественным сердцем за грехи свои, чужие и всего мира, время молитв за свои ошибки и за то, чтобы научиться от них избавляться, за благоприятную и милостивую подготовку к своей смерти и смерти близких, за словацкий и чешский народ, за новых святых и мучеников в наших народах, и за то, чтобы и я, если понадобится, мог принести свою жизнь в жертву.
Субботу я посвящал Деве Марии, размышлял о ее смирении и целомудрии, молился за грешников, которые грешат и страдают через половое влечение, за проституток, гомосексуалов и апостольскую работу среди них. И за нашу чистоту. Субботу я также всегда приносил в жертву за Россию, и в первую очередь – за тех, кто ею управляет, то есть за Сталина, Хрущева, за всех диктаторов и за все КГБ и чехословацкое ГБ, за коммунистический Китай – Мао Цзэдуна, Дэн Сяопина… за лагеря и всех, кто там страдает, за советскую молодежь.
В воскресенье я молился за Церковь, за Святого Отца, за его соратников и противников, за будущих Пап римских, кардиналов и епископов, монахов, за миссии и миссионеров, за мирян и врачей на миссиях, за новые призвания к священству и монашеству, к миссионерству и к жизни в миру – и за новые призвания для нашей общины. Я жертвовал день за соработничество, взаимное уважение и любовь, за единство всех орденов и общин в Словакии и во всем мире…»
«Мой жизненный путь, главные его вехи были еще одной темой для молитвенного размышления… А другой была проповедь Евангелия в СССР, освобождение России и Востока от коммунизма, социализма и воинствующего атеизма – вернее будет сказать, антитеизма. Я размышлял о подготовке к этой апостольской деятельности, к жертвам на этом пути и молился за них. Здесь я повторял русские тексты. Потом я начал задумываться и о судьбе Китая. У меня появилось стремление к личной жертве – к отказу от своего маленького народа, который я так любил, во имя духовного избавления и спасения России и Китая».
Сильво мне однажды сказал, что в тюрьме в какой-то момент принес в мыслях словацкий народ в жертву за обращение России и Китая.

Два года под следствием Сильво Крчмери отказывался подписать лживые обвинения. Спустя два года он избрал еще более радикальную позицию, которой придерживался до конца.
«Наконец пришел “мой день”, мой любимый день Рождества Иоанна Крестителя, 24.6.1953… Когда я отказывался подписывать протокол, (следователь) кричал и угрожал, что наденет мне на голову пишущую машинку… И так, где-то, наверное, днем позже Иоанна Крестителя я продиктовал свой последний протокол: “Я отказываюсь говорить, поскольку вижу, что следствие не имеет смысла. Государственная безопасность хочет не узнать правду, а уничтожить Церковь…”. Когда я окончательно отказался говорить, я был уже готов к смерти».
Судил Сильвестра Крчмери Высший военный суд в Тренчине 24 июня 1954 года. Пребывание в следственном изоляторе наконец закончилось. «По прошествии двух недель после рассмотрения дела мне предстояло – спустя тридцать пять месяцев под следствием – расстаться с моим одиночеством, которое всё-таки было в тюрьме не самым распространенным явлением».
Сильво обвинили в создании религиозных кружков, сотрудничестве с Колаковичем, Мадром и другими, что было квалифицировано как измена родине. В заключительной речи он, в частности, сказал:
«Если мне предстоит понести наказание за то, что я делал и к чему стремился, то есть за добро, правду и Христа, тогда я хочу не меньшего, а большего наказания, и я с радостью бы умер за Христа, но знаю, что такой великой милости я недостоин. Поэтому я не прошу принимать во внимание смягчающие обстоятельства и никак не могу раскаиваться в том, что поступал по совести».

Его путь веры и доверия к Богу продолжался отныне в тюрьмах и лагерях – еще более десяти лет.
«Тогда после долгих переговоров и встреч Эйзенхауэра и Хрущева среди зэков распространились слухи о грядущих амнистиях. А потом они стали проклинать Эйзенхауэра за то, что он снова продался, что они с Никитой только пожимали друг другу руки и взаимно раскланивались, хотя “для нашего освобождения” достаточно было всего лишь 60-100 дивизий вермахта на границе… Они так надо мной подшучивали и злились, что я не верил во все эти сомнительные прогнозы… Я держался только на вере в Бога, в Его силу, величие и любовь. В конце концов мы согласились на том, что если бы удалось решить дело по-хорошему, пусть и ценой нашего дальнейшего заключения или даже ценой жизни, мы готовы пожертвовать собой, лишь бы не было атомной войны…»
«Мне довелось посидеть и в карцере. Толщина стен там была примерно три с половиной метра. Из-за холода, который там стоял, его называли ледником… Зато там я устроил себе небольшие духовные упражнения, что в одном помещении с семью-восемью врачами было проблематично. Отсидев в карцере, я стал пользоваться особым уважением заключенных. Я сблизился с суровыми зэками с Яхимова, которые сидели в соседних камерах и которых невозможно было сломить и заставить работать: они упорствовали в протесте».
Когда Сильво писал эти воспоминания, он не пытался представить себя лучше других. «С каждым внутренним кризисом я снова клялся, что никогда не стану упрекать того, кто сломался, оказался слабее. Ведь и я наверняка бы сломался, и уже давно, если бы Бог не держал меня за руку, фактически заставляя выдержать…».

В лагерях Яхимова Сильво был врачом. Но, пишет он: «… Я всегда узнавал новости о братьях в рудниках, и о том, сколько они страдают… Это, а также моя постепенная сознательная самоизоляция, привело к тому, что я попросился перевести меня на физическую работу. Лучше всего – копать руду, в шахту. Этого все избегали и больше всего боялись. Но я хотел хотя бы ненадолго собственными руками, ногами, суставами, костями, через риск и унижение оказаться солидарным со всеми, с самыми несчастными заключенными».

Годы в тюрьме шли медленно, но всё-таки приблизились к концу. «Когда в день св. Урсулы суд стал разбирать вопрос о моем досрочном освобождении, я заявил, что я о нем не просил, а если о нем просила моя семья, то я с этим не согласен… Я протестовал против фразы, что я встал на путь исправления, и заявил, что это неправда, что изменился не я, а обстоятельства».
Тогда же он написал письменное заявление по поводу УДО: «Я об УДО не просил и вообще не знаю, каким образом этот вопрос попал на рассмотрение суда. Я никогда, ни в какой форме не ходатайствовал о смягчении установленного наказания… Поскольку я неповинен в измене родине, и срок заключения в 14 лет, к которому меня приговорили, не имеет под собой никаких законных оснований, я никоим образом не мог “встать на путь исправления” и начать вести “нормальную жизнь трудящегося человека”, поскольку я ее вести никогда не переставал…».
Тем не менее суд вынес решение, и по прошествии 13 лет, двух месяцев и 18 дней Сильвестр Крчмери оказался на свободе. Это было 14. 10. 1964. «Со смешанными чувствами поражения, тревоги в ожидании нового и грусти я начал собираться. Я прощался с друзьями, знакомыми, с хулиганами и ворами, с конвойными. И с этими тринадцатью, с христианской точки зрения – прекрасными годами жизни. Пусть они прошли за решеткой и колючей проволокой… Как и каждому, мне дали подписать “маленькую формальность” – что я буду молчать обо всем, что узнал под следствием и во время отбывания наказания… Нарушение будет считаться изменой родине и шпионажем. Я отказался подписывать».

В книге «По следам Колаковича», написанной им вместе с Владимиром Юклом, Сильво вспоминает:
«С чего все начиналось?
Начиналось с горения во имя идеала.
Тюрьма научила нас, как воплощать идеалы.
Одного горения недостаточно. Нужно еще и смирение, ибо идеал, который внутрь человека вкладывает Бог, всегда превосходит человека. Поэтому необходимо смирение.
Письменное слово всегда отстает от того, что пишет жизнь.
И всё-таки через эти слова мы надеемся послужить Божьему делу в жизни нашего народа».

Каково место веры в истории спасения? Автор Послания к Евреям в главе 11, в стихах 1-40 поет гимн вере, перечисляя ее примеры в Ветхом Завете.
Сильвестр Крчмери был поистине мужем веры. Особую склонность к нему испытывал и блаженный папа Иоанн Павел II. На книге Сильво «Это нас спасло» Папа написал: «Д-ру медицины Сильвестру Крчмери, который принес свидетельство о Христе и Церкви, благословение от Иоанна Павла II».
Более того, Ванда Полтавская, близкая помощница Иоанна Павла II, в восьмидесятых годах прошлого века сообщала: «Сильво, Папа тебе передает, что во время каждой частной Мессы думает о тебе, а вместе с тобой – обо всей Словакии!»
Сильво был избранник Божий. По вере и милосердию Божию он принес свидетельство и выдержал все мучения во имя Христа и Церкви.

Материал подготовила Елена Глушко. Ранее «СКГ» уже публиковала ее обширное интервью с Франтишеком Миклошко