„Я христианин, потому что я не варвар”

СКГ Июнь 03, 2015

24 мая 1940 года родился Иосиф Бродский. К недавно прошедшему 75-летнему юбилею поэта размышление о его творчестве предлагает доминиканец о. Войцех Сурувка ОР. Что характеризует религиозную поэзию? Какова связь между поэтическим словом и дорогой к Богу? Над этим и другими вопросами автор приглашает подумать вместе.

__

Недавно широко отмечалась очередная годовщина со дня рожденья русского поэта и нобелевского лауреата Иосифа Бродского. Одним из аспектов диалога Церкви и мира является попытка найти общий язык между верой и культурой. В послании людям искусства Иоанн Павел II писал: „Всякое подлинное художественное вдохновение выходит за рамки того, что доступно чувствам, и, проходя сквозь действительность, старается объяснить ее сокровенную тайну”. Очень часто проводниками на пути открытия этой сокровенной тайны становятся художники. Мы прекрасно знаем, что нередко именно красота была первым импульсом обращения к тайне sacrum.

Иосиф Бродский не был религиозным поэтом. С этим, вероятно, согласится каждый, кто хоть немного знаком с творчеством русского поэта. И, хотя в его стихах и появляются религиозные мотивы, в целом творчество Бродского не имеет такой окраски. Религиозное творчество можно охарактеризовать по-разному. То, что, как мне кажется, отличает его от других видов творчества, это личное отношение с sacrum и попытка выразить этот опыт в художественной форме. Несомненно такой поэзией являются ветхозаветные псалмы, духовные песни Иоанна Креста или поэзия Поля Клоделя. Решающей оказывается не форма и не тематика поэзии, а попытка передать религиозный опыт в стихах. Например, тема некоторых стихов Кароля Войтылы – природа, но читатель сразу чувствует, что, говоря о горном потоке, автор имеет в виду источник, которым является сам Бог. Подобная поэзия является попыткой высказать несказанный опыт встречи с Богом или с sacrum.

Бродский был очень сдержан в том, что касалось этой сферы его жизни. В этом он напоминает другого поэта, Адама Мицкевича, который, будучи приглашенным французским писателем в салон поговорить о Боге, ответил: «О Боге за чаем не разговариваю». Такое уважение к тайне можно заметить, читая интервью, которые Бродский давал на протяжении двадцати лет. Поначалу он очень сдержан и склонен скорее обсуждать библейские сюжеты, возникающие в его поэзии, чем проливать свет на собственный религиозный опыт. В поздних беседах заметна некоторая раскованность (вероятно, связанная с изменением поведения Бродского в эмиграции, поскольку поэт постепенно осваивался в совершенно другом мире). Трудно сказать, есть ли у него отношения с так или иначе понятым sacrum. Сам Бродский несколько раз пытался определить свою религиозность, характеризуя ее как «кальвинистскую». Однако он говорит о кальвинизме не как об одном из течений Реформации. В одном из интервью он утверждает: „Думаю, по складу своего характера, я – кальвинист. То есть человек, которому присуща склонность судить себя наиболее серьезным образом, который не перекладывает этот суд, который не доверяет ничему иному, в том числе суду Высшего Существа». Таким образом, мы видим, что для Бродского религиозность относится к субъекту. Религия, «это дело сугубо личное, даже не личное, а интимное, – и о самом сокровенном не говорят на публике», – утверждает он в другом интервью. Бродский не был религиозным поэтом, поскольку сознательно и целенаправленно скрывал то, что является предметом религиозной поэзии.

Подход Бродского к религии напоминает известный ответ другого поэта, Збигнева Герберта. На вопрос, является ли он римокатоликом, он ответил, что да, но скорее римским, чем католиком. В одном из первых интервью в эмиграции Бродский в том же духе охарактеризовал свою принадлежность христианству: „Я христианин, потому что я не варвар”. Для него христианство является частью культуры, в том конкретном случае частью культуры России. Будучи россиянином, он не может обойти молчанием христианство как очень важную составляющую той культуры. Поэзия Бродского рассказывает не об опыте sacrum, а является попыткой продолжить развитие русской культуры, составляющей которой является христианство. Поэтому оно появляется в тематике его поэзии, однако всегда интерпретируется как миф, рассказывающий об общечеловеческом опыте поэта. Для Бродского такие стихи, как «Эней и Дидона» или «Авраам и Исаак» находятся на одном уровне как составляющие европейской культуры.

Особое место в культуре занимает, безусловно, язык, который наряду с мифологическими образами является основным носителем культуры. Языку Бродский отводит особое место в культуре общечеловеческой и русской. В одном из интервью он утверждает: „Самое святое, что у нас есть, — это, может быт, не наши иконы, и даже не наша история — это наш язык». Для него язык является чем-то большим, чем орудием поэзии. Он многократно повторяет: „Поэт — орудие языка. А не язык — орудие поэта”. В этом контексте очень важным представляется обратить внимание на одно из первых интервью Бродского на тему поэзии и Бога. Когда в 1964 году в Ленинграде шел судебный процесс над Бродским, между молодым поэтом и судьей произошел следующий диалог:

Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт, поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думал… я не думал, что это даётся образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это… (растерянно) от Бога…

Часто эти слова трактовались как выражение веры Бродского в то, что призвание поэту дает Бог. Однако если посмотреть на это признание в свете более поздних интервью, придется признать, что Бог Бродского обладает чертами языка. В 1981 году поэт заявляет: «Язык — это важнее, чем Бог, важнее, чем природа, важнее, чем что бы то ни было иное, для нас как биологического вида”. Год спустя в очередном интервью Бродский сформулировал ответ еще более радикальным образом: „Если бы мне пришлось создавать Бога для самого себя, кого-то, кто безраздельно правит, это был бы русский язык. Во всяком случае, русский язык был бы его важной частью”. Трудно сказать, что имел в виду Бродский в зале суда, когда говорил, что получил дар стать поэтом от Бога. Конечно, язык для него – не персонифицированный Бог. Если бы мы хотели как-то приблизить его видение к традиционному христианскому богословию, то, на мой взгляд, ближе всего подошла бы концепция о Божественных энергиях. Язык для Бродского не является Богом в том смысле, как понимаем Его в классическом богословии мы — как Личность, но в языке есть нечто Божественное, нерукотворное, на что можно только ответить, но чем нельзя манипулировать. Можно сказать, что поэт – это слуга языка.

Такой подход к языку хоть и кажется на первый взгляд весьма далеким от христианства, однако может стать местом встречи с христианской традицией. Выдающийся немецкий богослов Карл Ранер посвятил одну из своих статей проблеме поэзии. В статье он задал вопрос о сущности слова, чувствительным по отношению к которому должен быть христианин, который хочет принять слово как орудие Божие. Ранер утверждает, что «речь идет о слове, в котором присутствует молчаливая тайна, проникающая в самое сердце человека, слово, которое объединяет, и которое в своей конечности является воплощением бесконечной тайны. Как называется такое слово? Такое слово является словом поэтическим». Для немецкого богослова «поэтическое слово является в своей самой глубинной сущности условием христианства». Очень часто отношение к поэтическому слову может быть следом действия в человеке благодати Божьей. Трудно определить, насколько она проникла в сердце человека, поскольку мы не можем ее ни увидеть, ни измерить. В этой ситуации – по мнению Ранера – нам остается лишь одно (кроме доверия, проистекающего из веры): спросить, насколько мы являемся людьми. А это понять можно также, хоть и не только, по тому, открыты ли наши уши, чтобы благожелательно принять поэтическое слово. Таким образом наше отношение к поэзии становится серьезным вопросом и основной проблемой христианства, проблемой, проистекающей из вопроса о спасении человека.

Сама восприимчивость к поэтическому слову оказывается одним из знаков приближения к Тайне. Насколько далеко нам удалось к ней подойти, также остается тайной. В эссе «Скорбная муза» Бродский, рассуждая о существовании Бога, говорит: „Любовь есть воплощение бесконечности в конечном. Обращение этой связи приводит к вере или к поэзии”. Эта любовь привела Бродского к поэзии, других – к вере, однако вселяет надежду тот факт, что обе этих дороги направлены к одной и той же Тайне. И хотя Бродский не был религиозным поэтом, чудесным образом он открыл перед нами часть общего пути.