Директор журнала La Civiltà Cattolica — о кризисе и будущем Церкви

Каковы отношения Церкви с течением времени, то есть со своей историей? Время Церкви — это будущее, то, что грядет. Есть те, кто считает, что будущее выводится дедуктивным путем: при определенных условиях можно сделать вывод о том, что произойдет. Но это не имеет ничего общего с тем, что христиане называют «надеждой». Поэтому Папа Франциск часто говорит о «здоровом беспокойстве», которое является истинным умонастроением молодых людей, потому что они думают о будущем, о невиданном и непредсказанном. Для верующего человека жизнь — это открытость возможностям, она не зависит от его собственных усилий. Эта открытость также включает полное примирение как со своим прошлым, так и со всеми процессами в жизни человека, включая центробежные по отношению к самой Церкви. 

«Кризис и будущее Церкви» — на эту тему размышляет главный редактор старейшего и наиболее респектабельного католического издания отец Антонио Спадаро, SJ.

Есть ли у Церкви будущее? Каковы отношения Церкви с течением времени, то есть с ее историей? Риск «провалиться», отвечая на эти вопросы, очень велик. Как в случае, если мы исходим из чисто социологического видения или из чисто абстрактного идеологического анализа, т. е. идеологии «молодости» Церкви или ее «великолепной удачи и прогресса» во времена кризиса.

«Идеология, — предупредил однажды Папа Франциск, — не призывает. В идеологиях нет Иисуса. В то время как Иисус полон нежности, любви, кротости, любая идеология ригидна»[1]. Даже идеология вечной молодости такова. Некоторым кажется, что наш мир перестает быть христианским, и тогда как можем мы говорить о молодости Церкви? Незначительность кажется осуждением, но говорим ли мы о будущем? Мы часто боремся между традиционализмом и модернизацией, но не выходим из этого противостояния. И, конечно, одной из серьезных проблем Церкви сегодня является то, что Папа, используя неологизм, неоднократно называл «indietrismo», «модой», которая ведет к тому, что мы не «двигаемся вперед, опираясь на корни», а пятимся, «что делает нас сектой, закрывает, лишает горизонтов» и превращает в хранителей «мертвых традиций»[2]. Подлинный вопрос заключается в следующем: если бы не провозглашалось Евангелие, исчезло бы что-то существенное из человеческой жизни?

Способны ли мы думать о будущем?

В 1945–1946 годах шведский писатель Стиг Дагерман опубликовал свои первые рассказы[3]. Стоит прочитать одно из его великолепных размышлений, в котором он, среди прочего, говорит: «У меня нет веры, поэтому мне никогда не стать счастливым человеком, ибо счастливому человеку неведом ужас от того, что вся его жизнь — бессмысленная суета на пути к неизбежной смерти. От предков мне не досталось по наследству ни Бога, ни ощущения надежной гавани, откуда я мог бы привлечь к себе внимание высших сил. Не досталось мне и хорошо скрываемой ярости скептиков, гласа вопиющих в пустыне рационалистов или воинственности атеистов. Вот почему я не осмелюсь первым бросить камень в того, кто верит в вещи, вызывающие у меня сомнение, или в того, кто обожествляет само сомнение, словно и оно не погружено во тьму. Камень угодил бы в меня самого, ибо в одном я уверен твердо: человек испытывает жажду утешения, и она неутолима»[4].

Невозможность «утешения» (tröst по-шведски) приводит Дагермана к страху, что его жизнь — это просто «бессмысленная суета на пути к неизбежной смерти». Он не может быть счастливым человеком. Существует потребность в утешении, которая не может — и это справедливо — быть удовлетворена только рассчитанной на основе уже прожитого проекцией. В этом суть, вот почему этот рассказ полезен для размышления — в нем нет места для будущего. Дагерман не может думать о будущем.

Неспособность думать о надежде укореняется и находит выход из отчаянного положения в абсолютном настоящем, которое становится отсутствием времени (а значит, и будущего), потому что времени «доступны лишь внешние проявления моей жизни», пишет Дагерман.

Вот его слова: «Все самое важное, что происходит со мной, что дает моей жизни такую удивительную наполненность: встреча с любимым человеком, ласковое прикосновение, помощь в трудную минуту, лунный свет в глазах, прогулка на яхте, радость от общениях с ребенком, захватывающая дух красота — все это разворачиваетсявне времени. Потому что совсем неважно, сколько длится моя встреча с прекрасным, — одну секунду или сто лет. Блаженство не просто не имеет отношения к времени, оно просто разрывает всякую связь между жизнью и временем»[5].

Это необыкновенное размышление. Переживание чуда, вызов вечного не относятся ко времени, они не становятся мыслями о будущем. Необыкновенное, потому что отвечает на неявный вопрос: что такое чудо? Для Дагермана это «встреча с любимым человеком, ласковое прикосновение, помощь в трудную минуту, лунный свет в глазах, прогулка на яхте, радость от общениях с ребенком, захватывающая дух красота». Все это ситуации, порождающие будущее, потому что они являются «событиями», обещаниями будущего, чем только и могут быть ласковое прикосновение и захватывающая дух красота.

Для Дагермана эти «чудесные» ситуации уходят корнями в hic et nunc, что не допускает ничего, кроме ожога, ожога, мгновенного непосредственного контакта, абсолютного настоящего. Он пишет: «Неправда, что ребенок, получивший ожог, держится подальше от огня. Его тянет к огню, как мотылька к свету. Он знает, что если приблизится к нему, то снова будет обожжен. И все же он приближается». Действительно, в переживании ожога есть и очищающая сила истины: «Мы должны благословлять вулканы, благодарить за их свет и огонь. Мы должны благодарить их за то, что они ослепили нас, ибо только ослепленные могут по-настоящему видеть»[6]. Видение ослепляет, обжигает, а не порождает.

Опыт Дагермана — это крик отчаяния пережившего благодать и чудо, но не верящего, что это возможно как история, как открытое будущее. Это сплошное настоящее вне времени, которое оставляет во тьме и без благодати мысль о том, что время течет и преодолевает мгновение.

Здесь мы видим ответ на вопрос о молодости Церкви и ее будущем: сохранить живое убеждение, что опыт благодати и чуда возможен как история, как будущее. Надежда бросает вызов нигилизму.

Евангельская весть неподвластна контролю

Время Церкви — это будущее, то, что грядет. Когда прошлое и настоящее доминируют без горизонта будущего, евангельская весть становится вещью для продажи, превращается в товар. Даже традиция становится товаром.Заметьте, торговля высокого уровня: ценностями и идеями, — но все же торговля. Евангельская весть недостижима таким образом, она не для продажи, не нечто «под рукой», не для использования. Она не подвластна контролю, ускользает от любой попытки ее организовать, любой формы манипулятивной пропаганды. Евангелие устремлено в неизвестное будущее, к грядущему.

Папа Франциск в послании, адресованном Папским миссионерским обществам в 2020 году, об учениках, последовавших за Христом, написал: «Он вот-вот начнет исполнение Своего Царства, а они все еще теряются в собственных догадках». Сегодня, как и тогда, мы теряемся в догадках, как будто это мы должны «организовать обращение мира в христианство», писал Папа, или жизнь самого духа. Если Церковь не просто организация, то sacerdos не может быть сведен к бюрократу или «чиновнику миссии», который торгует спасением, проповедуя ценности[7].

«Жить в возможности»

Открытость Духу живет в возможности будущего. Если человек не способен думать о «после», о «завтрашнем дне», о том, что еще не произошло, тогда невозможно говорить о порождении будущего. Кажется очевидным думать о прошлом, которое уже свершилось, и о настоящем, которое разворачивается по мере того, как мы думаем о нем. И все же, чтобы породить будущее — а значит, и надежду, — необходимо воображать, устремлять себя в возможное будущее, размышлять о том, чего мы не видим и не трогаем.

Вспомним, что классики античной культуры проживали свою историю как цикличность и вечное возвращение. Круг, по сути, является символом завершенности и совершенства. С подозрением относящиеся к утопиям и будущему, классики связывали свою идентичность с истоками и прошлым. Они идеализировали прошлое, у них был миф о происхождении. И они абсолютизировали настоящее: carpe diem! Живите настоящим, hic et nunc. В этой культуре нет будущего, а значит, нет и надежды, которую Сенека понимает как dulce malum, заклинание, потому что она направляет жизнь в будущее, которое не определено. Классики нуждались в безопасности, стабильности. Надежда, можно сказать, действительно родилась с христианством.

По этой причине речь о будущем и надежде совсем не очевидна. Чтобы говорить о будущем Церкви, необходимо быть открытым к неопределенности. Конечно, есть те, кто считает, что будущее — это плод дедукции: при определенных условиях можно сделать вывод о том, что произойдет. Но это не имеет ничего общего с тем, что христиане называют надеждой. Будущее, доверенное статистике, открывается не для надежды, а для расчета вероятностей, для вычислительного мышления, способного делать более или менее надежные прогнозы. Таким образом, будущее (даже будущее Церкви) будет логическим продолжением настоящего на основе прошлого. Нет ни скачка, ни разрыва, ни пропасти, ни желания, ни беспокойства, ни революции.

Напротив, надежда Церкви — это погружение в приближающуюся историю. Она не является продуктом наших расчетов, не говоря уже о «пастырских планах», составленных «работниками». И мы призваны внутрь этой истории. Если у человека есть такое отношение веры, то двери надежды могут открыться. Можно создаватьбудущее, «жить в возможности», как пишет Эмили Дикинсон в одном из своих великолепных стихотворений: I dwell in possibility. Это вопрос веры не в вероятность, а в возможность, то есть в возможность опыта, не связанного рамками статистически вероятного. Надежда — это пространство возможного, которое выходит далеко за рамки вероятности. Это пространство благодати, единственная возможность «молодости» Церкви. Она подразумевает неопределенность, индетерминизм. Не упорядоченное, кодифицированное, закостеневшее, а бесформенное, становящееся, то, что еще не затвердело и не определено.

Существует пропасть, которую необходимо преодолеть, а значит, жить надеждой. Есть потребность в вере. Ееобласть — не расчеты или алгоритмы, а gratia gratis data. Пропасть — это уверенность в возможности будущей истории, которую мы не знаем и которая не может быть выведена из настоящего и прошлого как логическое заключение. Это уверенность в возможности истории «превосходящей» нас и известные нам ограничения. В этом смысле будущее не является комбинацией наших ожиданий и надежд. Было бы ошибкой считать, что надежда зиждется на чистой комбинаторной проекции наших желаний. Надежда — это еще не познанное, что способно удивить нас, переполнить. Двигателем надежды в итоге является страх не получить ожидаемого, отсюда сомнения, неуверенность, тревожная мимолетность.

Беспокойство открытого мышления: между утопией и зрелостью

Вот почему Франциск часто говорит о «здоровом беспокойстве» — истинной расположенности духа молодости. Она думает о будущем, о неслыханном, о невиданном. Ключевое определение, которое Папа Франциск дает иезуиту (а значит, и себе) в интервью, которое я взял у него в 2013 году для La Civiltà Cattolica: «Иезуит должен быть человеком открытого мышления». И снова: «Иезуит всегда думает, снова и снова, глядя на горизонт, к которому он должен идти, со Христом в центре»[8]. Но — как он сказал в письме к священникам в 2007 году, когда был архиепископом Буэнос-Айреса — мы должны быть осторожны, чтобы горизонт не приблизился настолько, чтобыпревратиться в ограду[9]. Горизонт должен быть по-настоящему открытым. И этой открытости соответствует «незавершенная мысль», «открытая мысль». Франциск однажды спросил: «Позволяю ли я себе быть „внутренне потрясенным” парадоксом?» Он имел в виду силу заповедей блаженства, и мы также можем отнести этот вопрос к Евангелию во всей его полноте. Альтернатива — оставаться «внутри периметра собственных идей»[10].

«Бог креативен, открыт и поэтому никогда не бывает жестким. Бог не ригиден!»[11] — сказал Франциск в одном из своих обращений к катехизаторам. Так и наша жизнь не должна быть закостеневшей. Человеческая жизнь — это не заранее написанная партитура, не «оперное либретто», говорит Бергольо. Существует измерение неопределенности, незавершенности, которое является неотъемлемой частью жизни в вере, которая, как сказал Франциск в интервью La Civiltà Cattolica, является «приключением», «поиском», открытием новых пространств для Бога. И это порождает «здоровое беспокойство».

Бергольо нравится экзистенциальная позиция Августина. На мессе, посвященной открытию Генерального капитула ордена Святого Августина в августе 2013 года, он говорил об «умиротворении беспокойства».

Из подобного восприятия рождается взгляд зрелости, который не приравнивается к адаптации. Эта тема действительно важна для педагога. «Сам Иисус, — провокационно подчеркивает Бергольо, — для многих людей своего времени мог быть вписан в парадигму неудачников и, следовательно, незрелых»[12]. Но, не опускаясь до восхваления анархии, он утверждает: «Если бы зрелость была чисто и просто адаптацией, то цель нашей воспитательной задачи состояла бы в „адаптации” детей, этих „анархичных существ”, к хорошим нормам общества, какими бы они ни были. Какой ценой? Ценой цензуры и порабощения субъективности, или, что еще хуже, ценой лишения их того, что является для них самым главным и священным — их свободы»[13].

Бергольо продолжает: «„Беспокойный” юноша […] — это юноша, чувствительный к стимулам мира и общества, открытый к кризисам, в которые его ввергает жизнь, восстающий против ограничений, но, с другой стороны, требующий и принимающий их (не без боли), если они справедливы. Юноша, который не соглашается скультурными клише, которые предлагает ему мирское общество; юноша, который хочет научиться дискутировать». Поэтому беспокойство нужно «читать» и ценить. Все системы, которые пытаются «успокоить» человека, губительны: они так или иначе ведут к „экзистенциальному квиетизму”»[14]. В беспокойстве рождается будущее.

Напротив, сегодня мы чувствуем сильное искушение — иногда даже в Церкви — «сомкнуть ряды». Существует искушение противопоставить ощущаемому хаосу реакцию католицизма, бескомпромиссного и скрытого видентичности. Сегодня мы признаем, что «католическая цивилизация» — это не замкнутый пузырь, она не питает недовольства по отношению к миру, который некоторым сейчас кажется потерянным и дрейфующим, покинутым Богом. Католическая цивилизация не строится на непримиримости чистоты, которая убивает дух. Искушение идентичностью — это некроз христианства.

В этом смысле Бергольо не рассматривает «утопию» как чисто абстракцию. Напротив, он признает ее положительный заряд и политическую значимость; он говорит: «Утопии — это, прежде всего, плод воображения, проекция в будущее плеяды желаний и устремлений»[15]. Утопия черпает силу в неудовлетворенности и неблагополучии, порожденных существующей реальностью, но также и в убеждении, что возможен другой мир. Это не чистый эскапизм, а форма, которую надежда принимает в конкретной исторической ситуации и которая сопровождается конкретным поиском новых путей. Перед нами стоит радикальная задача: перестроитьвоображение веры и человеческого сосуществования в меняющемся обществе, где символические и культурные ориентиры уже не те, что были раньше.

Если нет чувства головокружения, если нет землетрясения, если нет методического — не скептического —сомнения, ощущения неудобного удивления, тогда, возможно, нет и опыта Церкви. Если это Святой Дух действует, — сказал однажды Франциск, — тогда «толкните стол»[16]. Удачный образ, потому что неявно отсылает к Мф 21:12, когда Иисус «опрокинул столы» храмовых торговцев.

Время приостановки

Не чувствуем ли мы сегодня потребность в «толчке» от Духа, хотя бы чтобы пробудиться от оцепенения? Торговцы всегда находятся рядом с храмом, потому что именно там они делают бизнес, именно там хорошие продажи: образования, организаций, структур, пасторских уверенностей. Торговцы хвастаются тем, что на «службе» у религии. Они часто предлагают точки зрения или готовые рецепты и указывают геолокацию Бога, который «здесь», а не «там». Либо будущее, либо товар. Либо возможность, либо торговля.

Давайте подумаем о церковном процессе Синода, посвященном синодальности. Поразительно, например, что сказал основной докладчик кард. Жан-Клод Оллерих в своем приветствии 9 октября 2021 года во время инаугурации: «Должен признаться, что у меня еще нет представления, каким инструментом я буду писать. Страницы пусты, вам предстоит их заполнить». Мы должны прожить синодальное время с терпением и ожиданием, широко открыв глаза и уши. «Effatà», то есть «Отверзись!» (Мк 7:34) — ключевое слово будущего. «У меня еще нетпредставления…» Как много будущего в этих словах! Это не неопределенность, а ожидание, напряжение, вслушивание, осознание будущего. Пауза должна быть выдержана, чтобы наше планирование будущего не превратилось в болтливую пелагианскую активность или в пастырское действие, отмеченное харизмой безумия.Может приостановка — это форма Церкви будущего? Конечно, по крайней мере, эсхатологически это так. Беспокойная приостановка.

«Деинсталироваться»

Форму здорового беспокойства Франциск определил с помощью глагола, использованного в послании молодым людям на Антильских островах: desinstalarse[17]. В переводе — «деинсталлироваться». На итальянский язык это слово было официально переведено как «позволить ситуации быть урегулированной». Полезный, но искусственный перевод. Вот его слова на испанском: «Si están instalados la cosa no va. Tienen que desinstalarse los que están instalados, y empezar a luchar». Франциск просит «деинсталлироваться».

Призывая к деинсталляции, Бергольо использует игнатианский принцип, который особым образом направляет служение преемника Петра: подвижность. Это диаметрально и харизматически противоположно и дополняет критерий бенедиктинской stabilitas. Бенедикт основывает монастыри и делает жизнь монахов стабильной, и впоследствии монастыри становятся центрами сияния. Игнатий, посылая на миссию, хочет, чтобы иезуиты-профессы (т. е. иезуиты с четырьмя обетами: бедность, целомудрие, послушание, послушание папским поручениям — Прим. пер.) жили не в коллегиях, а в stationes (дома временного проживания — Прим. пер.).

Если бы Церковь была сведена к пространственному измерению, если бы пространство было ее фундаментальным критерием, она стала бы просто другой формой власти. Конечно, Церковь осуществляет «власть», и делает это лучше или хуже. Но на этом рассуждение не заканчивается. В таком случае Церковь была бы уже мертва и похоронена;впрочем, как и все империи. Удобно думать именно так, потому что так нам спокойно. Но это не так. Молодость Церкви заключается не в этом.

С Франциском святой Павел поднялся на престол Петра во время, когда Церковь живет в великом Коринфе, в имперском Риме, описанном Пазолини и отождествленном им с городом Нью-Йорком[18]. Таким образом, Франциск в стиле здорового беспокойства увеличил напряжение между духом и институтом. Он писал, что Церковь — это «народ,странствующий и благовествующий, который всегда превосходит любую, пусть и необходимую, институциональную форму» (Evangelii gaudium, п. 111).

Именно поэтому Франциск радикально отвергает идею осуществления правления Бога на Земле, которая лежала в основе Священной Римской империи и всех подобных политических и институциональных форм, вплоть до «партийного» измерения. Девизы «In hoc signo vinces» Константина и «In God we trust», который мы читаем на долларе США, так или иначе всегда находятся под угрозой идолопоклонства. Мы с болью вспоминаем «Gott mit uns». Христианское богословие истории не имеет ничего общего с интрамундальными эсхатологиями, которые обещают рай на земле, превращая землю в ад. Церковь призвана десакрализировать светские идеологии, а также попытки идеологизировать христианство. Представление ecclesia triumphans на Земле превращает faith в fight, веру— в борьбу.

Как только «избранный народ» становится «империей» или «партией», он попадает в запутанную сеть религиозных и политических измерений, способных заставить его потерять осознание того, что он находится на службе у мира, натравливая его на тех, кто вдалеке, кто не принадлежит ему, то есть на «врага», соответственным образоминституционализированного. Это подталкивает к завоеванию или колонизации. Будущее было бы заложено, молодостьбы почила. Но вместо этого будущее время Церкви — в suspense (неизвестности, неопределенности — Прим. пер.).

Даже логика провозглашения Евангелия не является экспансионистской или неоколониальной. Франциск любит Церкви «нулевой точки», которые, однако, являются семенами для Вселенской Церкви: от азиатской Церкви в Бангладеш до Церкви в Монголии; от европейской Церкви в Швеции до Церкви в Эстонии. Это не экзотика: это сила процесса оплодотворения. «В маленькой Церкви, малом стаде кроется благодать», — сказал Франциск в Казахстане. Она заключается в том, что мы не можем быть «самодостаточными» и вместо этого являемся «общиной, открытой будущему Бога, пылающей огнем Святого Духа: живой, полной надежды, открытой новизне и знакам времени, воодушевляемой евангельской логикой семени, что приносит плод в смиренной и плодотворной любви». Такова для него «Церковь будущего»: быть «закваской в тесте и самым малым зерном, брошенным в землю», жить «радостями и горестями общества, в котором живем, чтобы служить ему»[19].

Распознание заключается в понимании того, где эти семена для всех, для Вселенской Церкви. Это колониализмнаоборот: «деинсталляция». Поэтому время процесса или роста важнее, чем пространство; семя, понимаемое как тотипотентность будущего, важнее, чем деревья и ветви. Важно время.

Ритм Церкви

Однако важен не только темп, но и ритм. Ритм Церкви — это не ритм симфонии, а, скорее, ритм, который упоминали в начале как ритм развиваемого нами аргумента: ритм jam session концерта jazz. Этот жанр объединяет разрозненные музыкальные традиции и характеризуется импровизацией и полиритмом. Характерными примерамиявляются встречи музыкантов, которые собираются для performance, не имея ничего заранее подготовленного, импровизируя на известные аккордовые сетки и темы. Это «гениальная» обстановка, когда задача состоит именно в том, чтобы придать хаосу звуков непредопределенную форму.

Не следует представлять Церковь как конструкцию из кирпичиков «Лего», которые все подходят друг к другу в нужных местах в соответствии со своими пропорциями. Это был бы механический образ церковного общения. Лучше представить ее как симфоническую связь, как разные ноты, которые вместе создают композицию. Это не симфония, где партии уже написаны и распределены, а джазовый концерт, где каждый играет, следуя общему вдохновению момента. Jazz — это ритм будущего.

Давайте обратимся к конкретному опыту: те, кто следил за ассамблеями Синода епископов в последние годы, несомненно, осознали, насколько сильно проявилось звучное разнообразие, формирующее жизнь Католической Церкви. Если в свое время latinitas или romanitas составляли и определяли формацию епископов — которые, кстати, хотя бы немного понимали итальянский язык, — то сегодня разнообразие с силой проявляется на всех уровнях: менталитет, язык, подход к вопросам. И это не проблема, а ресурс, потому что церковное общение достигается через реальную жизнь народов и культур. В таком раздробленном мире, как наш, это является пророчеством. Вот почему церковные общины должны быть внимательны к сопоставлению и обсуждению опыта: именно на опыте можно делать распознание, а не на идеях. Именно Святой Дух зарождает jam session Церкви, ритм ее молодости.

До какого момента мы дошли в наших рассуждениях? До сих пор мы пытались показать, что молодость Церкви заключается в мыслимости будущего, в открытости будущему, которое не является простым выведением из данных прошлого, но открыто возможному (а не вероятному), что порождает «здоровое беспокойство». Расположенностьдуши — это «деинсталляция» из «колониальных» координат пространства и власти, которые делают христианство вещью, товаром для продажи. Пространство Церкви — это пространство семени. Отсюда интерес Петра, Папы, к менее устоявшимся реалиям, реалиям «нулевой точки». Прислушивание к этим периферийным или маргинальным реалиям создает в Церкви звуковую среду, которая — если жить в общении — напоминает jam session, где дирижером может быть только Святой Дух.

Будущее исходит из прошлого

Но пришло время сделать еще один шаг вперед, углубившись в отношения между будущим и прошлым. Будущее никогда не бывает абстрактным: оно не может быть таковым. Мы надеемся на то, чем являемся! И мы есть то, чем мы уже были и являемся. Будущее приходит к нам в форме напряжения в настоящем. Будущее приходит из прошлого, как и его мыслимость. Мы способны желать, потому что мы такие, какие мы есть, потому что наша жизнь сформировала нас. Не в том смысле, что будущее принимает ныне пустые формы прошлого, а совсем наоборот: будущее всасывает прошлое в себя. Действительно, в будущем мы можем как-то восстановить то, что было, интегрировать, реставрировать. В настоящем память о прошлом приобретает неожиданный смысл в своем направлении.

Как часто новый опыт заставляет нас увидеть прошлое в другом свете? Как часто мы понимаем то, что произошло в нашей жизни, в другой перспективе? И тем самым меняем его смысл и ценность?

Мы можем описать путь будущего, ссылаясь на прожитое время. Возникает вопрос: как привести в движение и изменить прошлое, которого уже нет? Как восполнить недостаток любви, образования, успеха, в которых, возможно, было отказано с детства? Как изменить наши пути и наверстать упущенное время? Как изменить прошлое? Обращение— это придание нового смысла прожитому опыту. Обращение — это не просто открытость будущему, изменение мышления по отношению к будущей жизни. Обращение — это, прежде всего, metanoia нашего прошлого, привнесение приходящего Христа в коды нашей прожитой жизни, чтобы увидеть, как Он уже присутствовал in illo tempore, «в то время». Например, один из самых прекрасных опытов любви — увидеть, как взгляд возлюбленного (или, по крайней мере, его следы) присутствовал — пусть даже только в форме желания — в прошлой жизни.

Время, описанное в классической физике, состоит из движения прошлое–настоящее–будущее. В динамике надежды направление времени не физическое, а смысловое. Оно не связывает будущее с настоящим и настоящее с прошлым в однозначном направлении, скорее, оно связывает будущее с прошлым.

Эта проблема с особой остротой встает, например, в психоанализе: если бы это было не так, истинность аналитической интерпретации и эффективность психоанализа в его действии были бы непоправимо подорваны. Память не следует рассматривать как неизменную запись. Если прошлое определяет настоящее, то только потому, что оно, в свою очередь, принимается и, таким образом, перестраивается настоящим.

Глубокое «обращение» возможно только в том случае, если прошлое еще не определено и не полностью исключено из возможности действия. Прошлое должно оставаться открытым. Это и есть «молодость». Не преходящее и мимолетное состояние, не ностальгия, за которой нужно неуклюже и безнадежно гнаться, как наtapis roulant. Молодость заключается в том, чтобы не запечатывать прошлое, оставлять его открытым для интерпретаций (и для конфликтов). Почему? Потому что память о пережитом в прошлом опыте приобретает в настоящем непредвиденный, но актуальный и действенный смысл в направлении ожидания будущего. Религия — это также re-legere, чтение заново, переосмысление опыта.

Таким образом, можно действовать в отношении прошлого ввиду будущего. Именно нить желания ведет эту обратную связь, которая, прежде всего, является предвосхищением иного будущего. Мы не можем оставить себя в памяти, потому что тогда мы оставили бы не только наше прошлое, но и наше настоящее и будущее. Грядущее постоянно изменяет нашу память, даже выбирает ее содержимое.

Жить — значит «жить в возможности», как писала Дикинсон. I dwell in possibility. Для верующего жизнь — это открытость возможностям, которые не зависят только от его сил. На самом деле, как пишет святой Павел, она «зашифрована» в Боге (ср. Кол 3:3). Духовный человек не считает, что знает свою судьбу, но он знает, что Бог — и только Он — владеет ключом к ней. Даже самые противоречивые или негативные события прошлого могут быть поняты через password, который известен только Богу. Верующий знает, что его жизнь защищена этим password. Он также знает, что ожидается «расшифровка» его судьбы. Юность Церкви защищена этим password, она зашифрована в Боге, сохранена от волюнтаристских и пелагианских действий.

Церковь, которая не отделяет себя от жизни

В Евангелии есть эпизод, в котором раскрывается этот опыт дешифровки. Речь идет об учениках по дороге в Эммаус (ср. Лк 24:13–35). Этот эпизод помогает нам задуматься о пребывании в возможности. Ученики идут в Эммаус, опустошенные, как Дагерман. Они не видят будущего и поворачивают назад. Однако они встречают человека, который освещает прошлое, пережитое ими, и направляет их в будущее. Он преобразует их опыт, раскрывая его: «Не горело ли в нас сердце наше?» — признаются они, имея в виду момент, когда Иисус объясняет им смысл пережитого.

Папа Франциск часто ссылался на этих двух учеников как на модель Церкви, у которой есть будущее. Два ученика бегут из Иерусалима, опечаленные неудачей Мессии, на Которого они надеялись. Здесь мы можем прочесть непростую тайну ухода людей из Церкви, которые чувствуют, что она больше не может предложить ничего значимого и важного.

Что же делать в такой ситуации? Какая Церковь будет «служить» сегодняшним людям, похожим на двух учеников из Эммауса? Папа Франциск в общих чертах описывает Церковь будущего: «Необходима Церковь, способная составить компанию людям, не ограничиваясь простым слушанием; Церковь, которая сопровождает, отправляясь в путь вместе с людьми; Церковь, способная расшифровать ночь, содержащуюся в бегстве стольких братьев и сестер из Иерусалима; Церковь, понимающая, что причины, по которым люди уходят, уже содержат в себе причины для возможного возвращения, но необходимо знать, как прочитать их с мужеством. Иисус зажег сердца учеников из Эммауса»[20].

Стоит отметить одну вещь: уверенность в том, что через распознание люди осознают, пронзительным и, возможно, непредсказуемым образом, что причины, по которым они отворачиваются от Церкви, «уже содержат в себе причины для возможного возвращения». Здесь Папа хочет сказать, что мы должны доверять центробежным искушениям, тем, которые толкают людей покинуть Церковь, что они могут содержать в себе желание подлинности, которую необходимо сохранять, оберегать и которая остается важной для сознательной и полноценной христианской жизни.

В чем смысл такого отношения, настолько открытого, чтобы можно разглядеть — sub contraria specie — в том, что побуждает человека покинуть Церковь, подлинность, которая затем может привести к возвращению? Смысл — это распознание, которое заключается в умении читать следы опыта, прошлого, чтобы изменить его смысл, обнаруживая следы благодати. Это вопрос «расшифровки ночи», говорит Франциск. И это то, что Иисус делает со своими учениками.

Итак, состояние духа Церкви, открытой будущему, заключается в том, чтобы проповедовать Евангелие, способное преобразовать прошлое, изменить смысл того, что было. Она не боится противоречий, кризиса и даже отваживается на него в поисках следов Бога.

В этом смысле будущее Церкви живет не только как открытость будущему, suspense, беспокойство, ритм гармонического разнообразия, но и как полное примирение со всей динамикой человеческого, в том числе и центробежной по отношению к самой Церкви. Только в eschaton единство, святость, кафоличность и апостольствоЦеркви проявятся во всей своей полноте. Церковь не является societas perfecta, параллельным земному, гражданскому обществу. Она не является «миром для себя». Это верный Народ Божий, находящийся в пути, communio viatorum. Еемолодость и будущее заключаются в том, чтобы распознать, где Господь уже присутствует в мире, понять, где Он обнаружил себя и где Он находится: сейчас ободряет, сейчас призывает к обращению. Необходимо перечитывать опыт мира в свете Провидения и Благодати, распознавать semina Verbi, не впадая в искушения опустошения и одиночества.

Мы обрисовали беспокойную, нестабильную, скажем, «неустановившуюся» Церковь, которая, однако, в свете притяжения к Царству Божьему и благодаря Евангелию, знает, как разобраться в человеческих делах. Таким образом, мы раскрываем истинность слов, которые Жюльен Грин написал в своем дневнике: «Я верю, что все мы на пути к христианству, и это почти все, что мы можем сказать».

***

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Francesco, Omelia a Santa Marta, 17 ottobre 2013.

[2] ID., Приветствие участникам конференции «Направления развития глобального образовательного соглашения», организованной Конгрегацией католического образования, 1 июня 2022 года.

[3] Ср. A. SPADARO, «Il nostro bisogno di consolazione». La narrativa di Stig Dagerman, in Civ.

[4] Catt. 2005 II 248–260.Catt. 2005 II 248–260.

[5] S. DAGERMAN, Il nostro bisogno di consolazione, Milan, Iperborea, 1991, 17.

[6] Там же, 24.

[7] Burnt Child, ibid, 2001, 285.

[8] Ср. A. SPADARO, «Rompete tutti gli specchi di casa!». Papa Francesco scrive alle Pontificie Opere Missionarie, in Civ. Catt. 2020 II 471–479.

[9] Интервью с Папой Франциском, в Civ. Catt. 2013 III 449–477.

[10] Ср. J. M. Bergoglio, Lettera ai sacerdoti, ai consacrati e alle consacrate dell’arcidiocesi, 29 luglio 2007, in Id., Nei tuoi occhi è la mia parola. Omelie e discorsi di Buenos Aires 1999–2013, Milano, Rizzoli, 2018, 558.

[11] Francesco, Angelus, 13 февраля 2022 года.

[12] Discorso ai partecipanti al Congresso internazionale sulla catechesi, 27 settembre 2013.

[13] Messaggio alle comunità educative in occasione della Messa per l’educazione, 6 апреля 2005 г., в ID., Nei tuoi occhi è la mia parola…, cit., 369.

[14] Там же.

[15] Messaggio alle comunità educativi 23 aprile 2008, ivi, 627.

[16] Messaggio alle comunità educative, 9 aprile 2003, ivi, 193.

[17] Incontro con i partecipanti al Convegno della diocesi di Roma, 9 maggio 2019.

[18] Videomessaggio in occasione dell’Assemblea triennale dei giovani organizzata dalla Conferenza episcopale delle Antille, 17 luglio 2018.

[19] Ср. P. P. PASOLINI, San Paolo, Torino, Einaudi, 1977.

[20] Incontro con l’episcopato brasiliano a Rio de Janeiro, 27 luglio 2013.

Антонио Спадаро SJ

Источник: La Civiltà Cattolica