Зачем фальсифицируют историю?
В Средние века люди не гнушались подделывать источники ради насущных целей. XXI век, прошедший опыт постмодернизма, может стать новым, куда более циничным Средневековьем.
Константинов дар. Фреска капеллы Сан Сильвестро, Рим, XII век
В последние годы в России получило распространение понятие «фальсификация истории». Историкам такое словосочетание непонятно: мы знаем, что такое «фальсификация источников», но сама история представляет собой постоянно возобновляемый диалог современности с прошлым; как можно фальсифицировать диалог? Угрозу истории-диалогу несут только попытки тем или иным способом ограничить свободу этого диалога: запретить задавать какие-то вопросы или закрыть доступ к источникам, в которых можно было бы искать ответ. Обе эти угрозы в силу самой своей природы исходят только от государства. Но давайте поговорим о более понятном — о фальсификации исторических свидетельств.
Фальсификация документов была нередким явлением в Средние века и совершенно не осуждалась. Вся культура была выстроена на уважении к авторитету, и если авторитету приписывалось что-то, им не сказанное, но безусловно благое, то оснований подвергать это сомнению не было. Таким образом, главным критерием истинности документа было благо, которое этот документ обеспечивал.
Фальсификация документов была нередким явлением в Средние века и совершенно не осуждалась. Главным критерием истинности было благо, которое этот документ обеспечивал
Когда итальянский гуманист Лоренцо Валла осмелился применить разработанный в классической филологии критический метод к «Константинову дару» (документу, которым христианский император Рима Константин передал якобы свою власть римским папам), то так и не решился опубликовать результаты: они четко, по разным основаниям, показывали, что это фальшивка. «Размышления о вымышленном и ложном дарении Константина» были опубликованы лишь спустя полвека после смерти автора, когда в Европе уже началась Реформация.
Самый сильный удар по средневековому доверию авторитетам нанес Рене Декарт, который положил в основание европейской науки принцип методического сомнения: никакой авторитет не должен приниматься на веру. После этого множество средневековых фальшивок было разоблачено, и эти разоблачения внесли вклад в легенду о «мрачном Средневековье», хотя внутри самой средневековой культуры вопрос о подлинности «правильного» высказывания просто не мог быть поставлен.
На протяжении нескольких веков историки вырабатывали все более тонкие способы определения истинности документа, его авторства, датировки, чтобы исключить использование фальшивок в своей работе.
В последней трети ХХ века, однако, в рамках постмодернистского поворота этой практике был брошен вызов. В самом деле, писали некоторые авторы, историк не имеет прямого доступа к той реальности, которую он изучает; прошлого уже нет. Он изучает лишь тексты. А раз так, то так ли важно, на самом деле, является ли тот или иной текст истинным? Гораздо важнее то, какую роль он играет в культуре и обществе. «Константинов дар» определял государственно-политические отношения в Европе на протяжении многих веков и был разоблачен лишь тогда, когда уже потерял свое реальное влияние. Так какая разница, был ли он фальшивкой? Любая гуманитарная наука, добавляли другие, пытается создавать будущее, и история не исключение. Тексты источников лишь помогают убедить в правильности выбора той или иной дороги.
В политике распространился инструментальный подход к истории: прошлое должно работать на настоящее, а если не хватает доказательств, то их можно и изобрести
Понятно, что классические историки восприняли подобную критику в штыки, и постмодернистам приклеили ярлык противников истории (хотя в их работах было очень много важных для понимания современной исторической науки рассуждений).
В современном мире, однако, многие являются «постмодернистами», «говорят прозой», как господин Журден у Мольера, не понимая этого. В современной политике и в современном «историческом бизнесе» распространился инструментальный подход к истории, когда за прошлым не признается самостоятельной ценности: прошлое должно работать на настоящее, а если кому-то не хватает правильных доказательств, то их можно и изобрести. Именно так появляются новые датировки основания городов (в связи с которыми из государственного бюджета запрашиваются дополнительные средства), так по явному или подразумеваемому заказу власти находят «могилы Ивана Сусанина» и опровержения норманской теории.
Если «историческим бизнесменам» история важна для привлечения финансовых потоков, то политикам в борьбе за групповую идентичность важно застолбить себе место не только на территории, но и во времени. Именно поэтому они пытаются продлить связывающие группу основания либо в будущее (это случай групп, скрепленных идеалами), либо в прошлое. Во втором случае без истории не обойтись.
Сегодняшние политики читали теоретиков социального конструктивизма, знают, что история может стать цементом, сплачивающим нацию, и многие из них занимаются «историческим конструктивизмом» сознательно. В этом смысле неудивительно, что на первые роли в этом процессе вышли пиарщики и политологи, не стесняющиеся поправить историю там, где это выгодно политикам. Так, расставшись с позитивизмом, мы вдруг оказались перед лицом нового Средневековья, в котором «благая цель» оправдывает фальсификацию источников (или пристрастный их отбор).
Расставшись с позитивизмом, мы вдруг оказались перед лицом нового Средневековья, в котором «благая цель» оправдывает фальсификацию источников
Тем не менее крайности постмодернистской историографии, кажется, уже преодолены. Наиболее серьезным вызовом постмодерну стала история еще одной фальшивки. В 1995 году некто Биньямин Вилькомирски опубликовал на немецком языке книгу под названием «Фрагменты: Мемуары военного детства» , в которой рассказывал о жизни и переживаниях еврейского мальчика в годы Второй мировой войны в оккупированной нацистами Европе. Мемуары были очень хорошо приняты читателями, переведены на девять языков и получили несколько премий в жанре нон-фикшн. Однако уже в 1998 году появились сомнения в истинности авторского рассказа, а в 1999-м специальное расследование показало, что Вилькомирски не переживал ужасов холокоста, не попадал в Майданек и Освенцим и вообще провел годы войны в Швейцарии .
Это разоблачение не только поставило крест на литературной карьере Вилькомирского, но и нанесло непоправимый удар по многим презумпциям постмодернистского подхода к истории. В самом деле, радикальным приверженцам постмодернистского уравнивания любых текстов о прошлом, считавшим само прошлое недоступным для исследования, трудно было применить этот подход к конкретному случаю, уравняв текст Вилькомирского с дневниками Анны Франк или текстами Примо Леви. Вместе с тем многие исследователи этого казуса пришли к выводу, что Вилькомирски не был сознательным мистификатором, но верил в то, о чем писал, и что мы имеем дело с наведенными воспоминаниями, которые сплавили реально пережитое автором с тем, что он узнал о холокосте в течение своей жизни .
Оказалось, что трагедия, сохраненная в исторической памяти как травма, послужила якорем, удержавшим прошлое в качестве самостоятельной и серьезной силы, не поддающейся манипулированию. В этом смысле сегодня в России мы сейчас переживаем критически важный момент: на наших глазах уходит поколение участников и свидетелей двух важнейших трагедий России XX века — Великой Отечественной войны и массовых репрессий. С перемещением этих событий из индивидуальной памяти в социальную возможности манипуляции прошлым станут намного шире. Справится ли наше общество с этим Средневековьем?
Автор: Иван Курилла — доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой международных отношений и зарубежного регионоведения Волгоградского государственного университета.?
Источник: arzamas.academy
