Память о репрессиях есть – нет единой государственной политики

СКГ Октябрь 31, 2015

15 августа правительством была утверждена Концепция государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий. Работа над ней шла 4 года, и порой казалось, что документ так и останется «под сукном». Как шло обсуждение, чего ожидали от концепции историки и чего в ней не хватает, как ее реализовать, когда общество разделено в восприятии темы репрессий – на эти и другие вопросы отвечает доктор исторических наук, начальник историко-информационной службы Эрмитажа, эксперт рабочей группы по подготовке предложений, направленных на формирование целевой программы по увековечению памяти жертв политических репрессий, Юлия Кантор.

Денег нет, возможностей нет

– Программа формировалась не сразу, очень трудно. Я помню первые поездки в администрацию президента, где происходили эти обсуждения. Михаил Борисович Пиотровский, директор Эрмитажа и Президент союза музеев России, является членом рабочей группы, а я – эксперт, как историк, специализирующийся по проблематике политического террора в советском государстве. Я помню, как из больших противоречивых кусков пытались сложить единую картину, но главный пафос (в хорошем смысле) – состоял в том, что нужно создать единое информационное поле: публиковать документы, ставить обелиски, разрабатывать учебные пособия для школ и вузов. То есть вывести эту тему из тени.

Тут надо оговориться. Сначала обсуждали сталинский террор, потом возник закономерный вопрос – почему только сталинский? Некоторые мои коллеги как-то напряглись, когда я сказала, что Сталин – продолжатель дела Ленина, без всяких метафор. У нас же принято считать, что все началось со Сталина, всё плохое, а Ленин был чуть ли не гуманистом-идеалистом.

– Это позиция 60-х годов…

– Это позиция и сегодняшняя тоже. Мы – на государственном и общественном уровне – никак не можем определиться, что же было в 17-м году: революция или переворот, когда начался террор. Очень многие сетуют (это имеет прямое отношение к теме нашего разговора), что не публикуются документы. Это неправда, они публикуются. Другой вопрос, что крошечные тиражи, и скудно распространение. И нет социального запроса. Он так и не сформирован за почти четверть века. Но они публикуются, они доступны в интернете, они доступны в библиотеках. Целая серия изданий, например, «Остракизм по-большевистски» – замечательный документальный сборник, куда вошли документы РГАСПИ, Центрального архива ФСБ России других коллекций источников. Это документы, связанные с ранним террором советского государства. Сборник «Высылка вместо расстрела» и «Очистим Россию надолго», практически «цитатник» из решений, декретом и инструкций, созданных руководителями советского государства первых лет его существования. Это все, что предшествовало и что последовало после высылки философских пароходов.

Главная идея комиссии по увековечению памяти жертв политических репрессий (для краткости буду так ее называть) – формирование социального запроса. Еще ключевой вопрос: нужно не только увековечивать память тех, кого уже нет в живых, нужно успеть помочь тем, кто еще жив, кто влачит жалкое существование. Ведь уже несколько лет размер «вспомоществования» репрессированным зависит от возможностей региона, в котором они проживают. В столицах это относительно заметные суммы – пара-тройка тысяч рублей, а в провинции – максимум несколько сотен рублей. А скажите, чем жертва политических репрессий, живущая, допустим, в Старой Руссе, хуже товарища по несчастью из Екатеринбурга?

Мы хотели поднять этот вопрос на федеральный уровень, чтобы «унифицировать» эту сумму, чтобы это финансировал по единой схеме федеральный бюджет. Так вот когда этот вопрос прозвучал, нам сказали юристы и финансисты из комиссии: нельзя, программа не для этих целей. Простите, а для каких?! Комиссия занималась только предложениями, формулировала их. Но это пока слова. Большой вопрос – станут ли они делами, будут ли они возведены в ранг государственной задачи.

В результате на выходе программа оказалась очень сокращенной, а местами даже и поверхностной по отношению к тем проектам, которые были, например, еще два года тому назад. Потому что на каждом из совещаний, на которых я была, – а я была на многих ключевых, – вставали представители разных министерств и ведомств, и отнюдь не силовых как раз – Минфин, Минэкономики и иногда Минюст – и говорили: денег нет, возможностей нет, нет стыковки законов и так далее. Мол, где мы возьмем средства на создание памятников, на издание книг? Этот закономерный вопрос оставался без ответа. Создание такой программы должно иметь материальную базу, иначе она станет «бумажной». И дальше ничего не двигалось, плюс начался экономический кризис. Но все-таки программу приняли, хотя и в очень сокращенном виде. Продемонстрировали политическую волю.

Музеи и Церковь – первые репрессированные

– Сначала было истребление социальных и профессиональных групп, которые могли показаться новой власти враждебными. Власть «убирала» чуждый класс, отдавая предпочтение своим. А первая массовая репрессия против «культурного слоя» была предпринята большевиками против… музеев. А отнюдь не Церкви, как это принято считать в последние пару десятилетий. Было ограбление музеев, уничтожение музейных сотрудников, а через несколько месяцев последовали чудовищные репрессии против Церкви, иерархов – это самое начало 20-х годов. Все знают о кампании по изъятию церковных ценностей, но практически никто не знает, что на несколько месяцев раньше, абсолютно в тех же формулировках, был издан декрет о музеях и музейных работниках. Мне кажется, это нерасторжимые вещи, потому что и в том, и в другом случае уничтожался генофонд нации, ее память: культурная и духовная.

И заметьте, только то, что попало из ограбленных и разрушенных большевистской властью православных церквей и храмов других конфессий, сохранилось доныне. Все, что по каким-то причинам в музеи не взяли (или запретили там хранить), исчезло, уничтожено. Это, кстати, нужно помнить, когда по конъюнктурным соображениям или в угаре исторического беспамятства нагнетают противостояние между музеями и Церковью, «подкручивая» пресловутую тему «возвращения церковного имущества».

Хорошо известна история с кенотафом, ракой Александра Невского, которая была во время войны в Свердловске. Она была сохранена от переплавки только ухищрениями сотрудников Эрмитажа, потому что им говорили: это предмет культа, а тут столько тонн серебра. Нет, сказали они, это творчество простого трудового народа – и таким образом сохранили. Причем сам ларец с мощами Александра Невского, хранившийся в Музее атеизма (чудовищная история, есть фотографии), вскрыли, а потом якобы (я подчеркиваю: «якобы») мощи выкинули из ларца, а ларец сохранили как объект декоративно-прикладного искусства. Рискуя жизнью, музейщики Музея атеизма спасли мощи, сохранили их, и уже в 90-е годы они вернулись в Лавру.

– Наверное, документальных следов мало сохранилось?

– Очень мало, и не только из-за неразберихи, бывшей в первые десятилетия Советской власти, но и по «госзаказу». В нашей стране до войны не было единого музейного фонда – это понятно: шла национализация, зачастую бессистемная. С одной стороны, вещи из особняков, из частных владений тех, кто успел уехать за границу или сгинул во время революции, сохранились только благодаря тому, что попали в музеи. С другой стороны, под спудом был источник попадания всегда – в Москве и Ленинграде всё-таки было по-другому, но на периферии могло физически не быть описи.

Музеи есть – нет единой государственной политики

– Программа, даже в том, усеченном, виде, в котором она сейчас есть, принципиально необходима. Для тех чиновников, кто привык ориентироваться на «генеральную линию», это знак, что эту тему не нужно замалчивать. Музейщики в этом смысле зачастую гораздо активнее и честнее, чем некоторые руководители и «отвлеченные» гуманитарии, – по всей стране, не только в столице. Теперь, когда есть эта программа, даже в таком пунктирном изложении, сохранилась возможность воссоздания, включая топонимическое, истории ГУЛАГа, истории репрессий, начиная с самых ранних.

Есть статья в документе – и я надеюсь, что она будет реализована, потому что при отсутствии финансирования будут сведены на нет все попытки создания информационного поля, – направленная на издание учебников и учебных пособий по истории сталинских репрессий. Я думаю, что это руководство к действию. У нас уже был опыт в начале 90-х, когда принимался закон о жертвах политических репрессий: там прописана необходимость публикации в СМИ сведений по той огромной болезненной теме. А потом это как-то «забылось». И тема – маргинализирована. А где раскрытие архивов в целом? Этого же нет. В программе есть призыв открывать архивы – да, это необходимо. Но на фоне продолжающейся, усиливающейся поляризации общества, я не думаю, что программа будет реализована безболезненно. Боюсь, что как программу сокращали, «секвестировали» в течение нескольких лет, так и реализация будет буксовать и глохнуть, зависеть от того, насколько равнодушными окажутся чиновники и опять же – от наличия интереса общества. Которого, повторюсь, не видно. Немножко похоже на замкнутый круг…

В конце концов, не все ограничивается государственным финансированием, должно формироваться поле неравнодушных людей – из бизнеса, откуда угодно, которые будут понимать, что это нужно им, их родителям и их детям.

– Многие мемориалы, посвященные жертвам репрессий, во многих местах страны за счет энтузиастов и возводились…

– Это так называемая стихийная мемориализация. Так произошло в Левашово, под Петербургом, в Бутово, под Москвой, во многих местах, от Магадана до Архангельска.

Совсем недавно в Перми в рамках российско-германского «Петербургского диалога» был молодежный форум: «Память о терроре в Германии и России». Я была в паре со своим немецким коллегой с темой о памяти в музеях. Он – о мемориальных комплексах, посвященных истории нацизма, я – о ГУЛАГе.

Я взяла карту ГУЛАГа (она опубликована) – вся страна покрыта сетью лагерных вышек, «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей». И стала смотреть, как эта «карта» соотносится с музейной «картой» ГУЛАГа. Оказалось, что тематические музеи есть (или есть музейные экспозиции хотя бы), мемориальные комплексы, памятные знаки на местах, где были крупные лагеря или пересылки. Или в краеведческих, или исторических музеях есть, или в школах, или в лицеях – иногда самодеятельно, иногда – суперсовременно, с медиатекой. И я – к изумлению и российских коллег, которые приехали со всей страны, и немецких коллег, – наложила карту ГУЛАГа на карту музеев, и оказалось, что не всё так плохо. Память живет – нет знания друг о друге. Вернусь к началу нашего разговора: единого поля нет. Внимания нет. Это инициатива немногих честных и профессиональных энтузиастов.

Но нет единой государственной политики… Нет обмена информацией, а в условиях музейной бедности и отсутствия возможности даже в командировку поехать друг к другу – нет публикаций. Поэтому программа, о которой мы говорим, должна этим заниматься: дайте музеям возможность делать публикации, дайте архивам раскрыться, сделать экспозиции в своих помещениях, создайте единую систему – где какие музеи есть, и каким периодам истории репрессий они посвящены. Финансируйте создание экскурсионных маршрутов.

Эту единую базу надо в хорошем смысле пропагандировать – в школах, не между строк двумя абзацами, и не только про 37-й, потому что репрессии начались не в 37-м, и не закончились в 38-м. И тогда многое в нашей истории будет понятно. И не будет риска, что этот кошмар повторится.

Слепой патриотизм порождает бациллу террора

У нас сейчас совершенно превратное понятие термина «патриотизм», совершенно захватанное грязными руками со всех сторон: мол, мы только должны гордиться своим прошлым. А в нашем прошлом, как и в прошлом любого государства, есть события позорные, есть трагические – не зная их, мы попадаем в ситуацию детей, которым не делают прививок: они во взрослом возрасте рискуют заболеть болезнями, которые в детстве можно было пережить или привиться и не заболеть, а во взрослом возрасте они могут быть смертельными. Бацилла незнания, некритического отношения к террору против своих граждан – страшная вещь, которая из 30-х годов способна вернуться и уничтожить еще большее количество людей. И сейчас как раз уместно вспомнить Чаадаева, объявленного сумасшедшим за эту критичность. А он сказал: «Бог не дал мне возможность любить мою родину слепо».

(Точная цитата: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия».Чаадаев П.Я. Апология сумасшедшего)

И это точно: родину надо любить, но с открытыми глазами, и только тогда можно принести ей пользу.

– В концепции упоминается об общественной консолидации в отношении к этим историческим событиям, но её как не было, так и нет, и чем дальше, тем меньше верится, что в ближайшие годы этот консенсус может наступить. Что делать с этим разделением, как эта концепция, просветительство могут способствовать консолидации, как убеждать в том, в чем люди не хотят, чтобы их убедили?

– Если человек не хочет, его невозможно убедить – надо, чтобы он захотел. Не заставить, а сделать так, чтобы захотел.

Относительно консолидации – как можно примирить жертву с палачом? Как можно примирить человека, сделавшего карьеру на лагерной вышке, с тем, кто под этой лагерной вышкой за колючей проволокой стоял? Хотя бы в памяти? Это практически невозможно.

Я рада, что отменили 7 ноября, как красный день календаря, но я не понимаю, почему новый праздник, 4 ноября, назвали «День народного единства». Изгнание поляков из Москвы? Самое заметное событие в многовековой истории? Но у нас в стране есть истинный день Народного Единства – 9 мая… Если дальше в историю – то изгнание Наполеона из России.

Среди моих студентов тоже есть люди, которые говорят: зато нас все уважали. Я говорю: уважать и бояться – это синоним? «Нет», – говорят. Тогда, – говорю, – давайте разберемся: уважали или боялись? – «Скорее, боялись».

Когда говорят про «много или мало» репрессий, нужно попросить человека представить: в тот один, два или пять процентов – неважно – попал твой дедушка, твоя мама. И тогда станет понятно, что «много или мало» применительно к одной семье не бывает. И не только студенты, но и государственные деятели путают понятие сильного государства с государством террористическим, авторитарным – это очень плохо, потому что они воспроизводят тот ментальный код, который потом сваливается на людей в этом государстве. Что говорить о государственных деятелях, если некоторые иерархи Церкви говорят, что не надо мазать одной краской советское время, потому что были замечательные комсомольские стройки и вообще большие стройки периода индустриализации…

Может ли путь послевоенной Германии быть примером для России?

– Вы говорили, что выступали на молодежном форуме вместе с немецким коллегой – их путь может нам чем-то помочь? Или то, что они – проигравшие, а мы – победившие, с психологической точки зрения что-то меняет?

– Да, в Германии была проведена колоссальная работа по извлечению из тела нации яда нацизма. Как ни парадоксально, она более эффективно велась в Западной Германии, чем на востоке, – это видно по выборам в ландтаги: в Восточной Германии больше радикальных партий попадают при выборах в ландтаги. Казалось, что раз в ГДР – социализм, то какие там могут быть нацисты, поэтому и не очень над этим работали. Кстати, такая же чудовищная ситуация сейчас происходит в Австрии, в округе Вена, где с минимальным отставанием от первого места второе заняла откровенно пронацистская партия. Австрия, которая считалась первой жертвой Гитлера, теперь пожинает плоды. Та самая «прививка» против политического тоталитаризма и экстремизма не была сделана вовремя.

Германия не может быть для нас примером на социально-психологическом уровне, потому что в массовом сознании постоянно звучит идеологема: как можно сравнивать нацизм с большевизмом – нельзя же! Да, говорят сверху: нельзя. И на этом расслабляются. А ведь сравнивать можно и нужно, другое дело – ставить ли знак равенства или тождества, но сверять системы координат необходимо. Причем, в тезисе «нельзя сравнивать» есть явное лукавство – раз утверждают, что «нельзя», значит – уже сравнили…

В Германии был Нюрнбергский процесс. Нацистская партия и те структуры, которые поддерживали режим, признаны преступными, поэтому там можно было начинать продуманную, системную работу по денацификации, в том числе, в сознании. У нас в ранее постсоветское время всех собак спустили на НКВД-КГБ, но они – исполнители, а заказчиком была государственная система, породившая этот террор. Но я нигде не слышала и до сих пор не услышала осуждения системы в целом.

– Этого нет и в принятой концепции?

– В концепции констатируется, что страна пережила террор, принесший народу колоссальные жертвы. Констатируется необходимость создания мемориалов и предания гласности трагедии народа, но нет четко сформулированного осуждения системы государственного террора, ясных обвинений в адрес создателей самой этой системы. Это фигура умолчания. Хорошо, что программа есть – само промедление уже вызывало неприятные мысли, – но будем надеяться, что в дальнейшем эти изъяны удастся излечить или хотя бы сделать то, что есть сейчас, на этом этапе.

Репрессии по разнарядкам

– Насколько эта тема для Вас – личная? В Вашей семье были репрессированные?

– Эти касается жизни каждой семьи. Мы просто или не хотим это знать – как общество – либо боимся знать. Если вы поспрашиваете своих родственников или знакомых, то обязательно выяснится, что кто-то когда-то исчез – и не обязательно в 30-е годы, это началось с 17-го. В старых альбомах вы найдете разрезанные фотографии, потому что вырезали тех членов семьи, которые репрессированы, чтобы при следующем обыске не навредить тем, кто еще не сослан, не посажен, потому что хранение фотографий или дневников репрессированного значило подставить под удар себя самого.

Сколько было детей, которые отреклись от родителей, сколько тех, кто искренне верил, что родители – предатели. И какой шок был в обществе в 1953-м и потом в 1956-м. Шок, между прочим, не прошел и до сих пор.

Я знала, что у меня дедушка был репрессирован (не расстрелян), абсолютно в полном соответствии со старым анекдотом: двое сидят в камере, один другого спрашивает: «Тебе сколько дали?» – «Десять лет». – «За что?» – «А ни за что». – «Врешь, ни за что дают восемь». Так и мой дедушка – обычный инженер, непартийный. Просто на заводе был список подлежащих репрессии, разнарядка. Дошли до буквы К – он был последним в этом списке. Это было в январе 1938-го, дело было совершенно рядовое, негромкое. Он вернулся по прошествии восьми лет.

Поэтому, когда мы говорим о процентах, в любом случае та или иная семья затронута.

Первоочередная задача – говорить правду

У нас принципиальное отличие от Германии в том, что там легко отделить жертв от палачей, а у нас нет. Тот, кто сегодня был следователем, завтра становился заключенным – это типичные истории. При многократных волнах репрессий люди менялись ролями. А были случаи, когда репрессированных выпускали, и они становились палачами и с рвением отрабатывали за то, что их отпустили и амнистировали. И круг замыкался.

У нас огромное количество людей из НКВД или партийных руководителей не реабилитировано. Берия был расстрелян как японский шпион, а не за преступления против народа. И таких примеров тьма.

– Во многих городах вновь поднимаются вопросы о возвращении памятников Сталину. Что нужно делать для изменения общественной атмосферы?

– Есть законы: ничего нельзя никуда поставить, если нет разрешения местной власти. Безусловно, рефрены в разных концах страны относительно установки памятников Сталину чреваты большой социальной опасностью, потому что дают сигнал к возвращению всех остальных атрибутов, связанных с этим человеком.

В связи с тем, что в этом году мы отмечали 70-летие Победы, в обществе произошел странный сдвиг не только в сторону милитаризации сознания (это очень опасная вещь) – но и в сторону возвеличивания культа Сталина, а именно – Сталина-Победителя. Только никто не помнит, что этот человек привел страну к тому, что она оказалась к этой войне не готова. К тому, что заключил с Гитлером в 1939 году не только пакт «О ненападении» с секретными протоколами к нему, но и Договор о дружбе и границе. Понимаете, о дружбе с фашистской Германией. И потом, когда миллионы наших солдат попали в фашистский плен, сказал, что «у нас нет пленных, а есть предатели», и вычеркнул тех, кто был там замучен, и тех немногих, кто выжил, из памяти.

Еще одни – из многих – примеров. Герои Брестской крепости получили свои ордена и медали только после смерти Сталина, сама крепость стала мемориализироваться только во время хрущевской оттепели… Кстати, именно Сталин уже через пару лет после 1945-го отменил самый главный и самый искренний, самый выстраданный праздник День Победы. Его же не отмечали, не говоря уже о том, что это был рабочий день. Потому, что не его была эта Победа – а народная. Сталин этого народу не простил, обрушив на победителей, знавших правду о войне и цене победы, очередной шквал репрессий уже в 1946-м году.

Без знания того, что предшествовало 22-му июня 1941-го года, и какой ценой была достигнута победа, невозможно и нечестно говорить о личности Сталина.

Формирование социального заказа начинается с государственной воли. Не только для того, чтобы принять программу, но и ее реализовать. А первоочередное – начать говорить правду. В каждом регионе у нас есть незабытые места террора: в Петербурге есть Ковалевский лес, Левашово, в Москве – Бутовский полигон, в Новгородской области есть Боровичи, и во многих других местах есть такие точки. Повсеместно. Туда можно водить, рассказывать – не назидать, а просто рассказывать, или просить рассказывать об истории семьи, потому что знание и сострадание начинается с семейных рассказов.