Двадцать один вопрос о любви Михаилу Эпштейну

– В своей книге «Sola Amore. Любовь в пяти измерениях» Вы пишете, что человек «призван к любви», при этом сама любовь противоположна долгу, необходимости. Как соотносятся в данном контексте понятия «призвание» и «долг»?

– В данном контексте “призвание” – это высшее предназначение человека, а долг – внешняя обязанность.

– У Вас есть поразительная ремарка: «Любовь – это редкая и опасная профессия: быть не космонавтом, не альпинистом, не разведчиком, а самим собой». Почему быть самим собой – опасно?

– Обычно мы находимся под прикрытием своей профессиональной, социальной, национальной и всякой другой идентичности. Быть самим собой опасно, потому что это лишает всякой защиты. Любовь обнажает самое глубокое и уязвимое. И если я не любим, то это экзистенциальный удар в самую сердцевину.

– «Любимое лицо невозможно запомнить – оно засвечивает фотопленку памяти». Коррелирует ли эта Ваша идея с достаточно распространённым утверждением, что если я запомнил в момент Встречи лицо Другого, то Встреча не состоялась?

– Да. Любимых глаз не видишь, потому что смотришь в них, а не на них.

– У о. Яна Твардовского есть строки: «Первая любовь – совсем как телёнок: смотрит в небо, чтобы увидеть земное; любовь последняя – это предчувствие прекрасного». На Ваш взгляд, в чём принципиальное отличие первой влюблённости от зрелой любви?

– В зрелости лучше понимаешь слабость и ограниченность человека, больше прощаешь, глубже ценишь, за все благодаришь.

– Вы отмечаете, что «любовь предполагает инаковость любимого». Однако, согласны ли Вы с позицией Яннараса, развивавшего близкую идею и пришедшего к выводу, что из-за того, что мужчина и женщина всё-таки не являются абсолютно Иными относительно друг для друга, всякая человеческая любовь фактически обречена на провал, и возможна любовь в полной мере лишь как любовь к Богу как Абсолютному Другому?

– Мне ближе позиция философа Владимира Соловьева в его работе “Смысл любви”. Любовь как признание абсолютного значения за другой личностью может быть только между соразмерными, но разнополыми существами: мужчиной и женщиной. Патриотическая любовь к родине или мистическая любовь к Богу – это явления другого порядка, когда любящий поглощается чем-то большим, чем он сам.

– Исходя из изложенного Вами понимания любви можно попытаться вывести её определение: любовь – это обретение себя в полноте бытия через Другого. Не получается ли, что Другой как «зеркало» (Бахтин) меня или как моя «половинка» (Платон) здесь превращается не в цель, а средство обретения собственной идентичности, целостности?

– Любовь – это не просто зеркало, а магический кристалл, в котором впервые начинаешь видеть лучшую часть себя, свои скрытые возможности, то, что достойно любви. В таком обретении “сверх-себя” через Другого нет ничего дурного. Одновременно и Другой обретает свое “сверх-я’” через тебя. Это взаимное возрастание через встречу.

– Фрейд связывал состояние влюблённости с «бескожестью». Насколько фрейдовская «бескожесть» близка идее уязвимости митрополита Антония Сурожского, на Ваш взгляд, или «бескожесть» не предполагает внутренней решимости и мужества сбросить броню пред любимым?

– Бескожесть, уязвимость, беззащитность – это все об одном. Когда чувствуешь, что любим, тогда постепенно сбрасываешь броню.

– Неожиданным образом Вы связываете «опыт обморока, спирания, задыхания» не с опытом страсти, псевдолюбви-«гурманства», а с любовью истинной. Как отличить их?

– Есть разные пути к любви. Иногда – постепенное сроднение, иногда – внезапное озарение, прилив вдохновения. Тогда чувствуешь, что тебя захлестывает, что ты задыхаешься.

– Что Вы вкладываете в определение недолюбленности как «болезни-к-любви»?

– Большинство людей страдают из-за нехватки любви, чувствуют себя недолюбленными. Многие великие свершения проистекают из этой жажды любви. Писатель добивается любви читателей, спортсмен – болельщиков, политик – избирателей. А диктатор добивается любви посредством устрашения и насилия. Это болезненные формы нехватки индивидуальной любви.

– Как из опыта «люболи» (любви, в которой боль превалирует) может возникнуть новая любовь?

– Если ты чувствуешь, что от прежней любви осталась только люболь, только страдание, то отсюда может начаться путь к выздоровлению, к новой любви.

– Может ли в любви быть сбалансирована страдательность и действенность, или это утопия, и всегда в отношениях один человек более зависим от другого?

– В любви как душевной взаимозависимости бывают моменты паразитизма, когда ты пользуешься силой другого, и вампиризма, когда ты пользуешься его слабостью. Но взаимная любовь – это сама по себе утопия. К счастью, она иногда сбывается.

– Что значит любовь, включающая чувство «полной сочеловечности»?

– Это значит, что всё присущее мне как человеку можно разделить с другим человеком, что благодаря друг другу мы обретаем полноту человечности. Это самое радостное, что есть в любви. Любовь – столь долгое совместное занятие, что одной жизни для нее мало; это готовность провести вечность вдвоем.

– Что есть «трагедия заблудившейся любви» (Флоровский), для иллюстрации которой Вы приводите, например, примеры тирании, карьеризма, распутства?

– “Заблудившаяся любовь”–это жажда любви, которая не нашла своего предмета, не нашла Другого. Тогда человек обращает ее на самого себя и пользуется всеми доступными средствами, чтобы добиться любви от других. Он ищет власти, славы, денег, но все это нужно ему лишь для того, чтобы почувствовать себя любимым. Это даже не тщеславие, а тщелюбие.

Это, конечно, трагическая иллюзия, потому что, добившись власти и славы, и даже народного поклонения, он все равно остается одиноким и несчастным, потому что его любят “за что-то”, а не за него самого.

– Возможна ли вообще любовь «без желания владения» (Ян Твардовский) или в этом земном существовании, как полагал Яннарас, к ней можно лишь стремиться, но в полной мере она никогда не реализуется, и потому «познаётся лишь на расстоянии неудачи»?

– Наверно, на расстоянии неудачи, но оно может быть больше или меньше, а значит, расцениваться и как мера приближения.

– Нередко у классиков встречаешь идею, что любящие охраняют одиночество друг друга. Насколько Вы согласны с такой позицией?

– Это у Р.-М. Рильке… Бывает, наверно, и так, но это одна из форм высокой печали. Это любовь, застывшая на полпути.

– Уже упомянутый нами Твардовский отмечал разные модусы любви: любовь «трудная», «предусмотрительная», «невнимательная», «тонкая», «сумасшедшая», «эгоистка», «болезненная», любовь, что «была телом, а стала духом» и пр. А какие формы любви выделили бы Вы?

– В моей книге есть целые главы об этом: “Четыре стороны любви”, “Многообразие любовного опыта”, “Типы желаний”… Не хочется повторяться.

– Почему для человека любовь Бога – «наиправдивейшая и другая» (Твардовский) – может устрашать, как Вы думаете?

– Не знаю, что имел в виду Ян Твардовский, но понятно, что любовь Бога к человеку подает ему пример такой любви, перед которой он чувствует свое бессилие и устрашающую малость.

– Митрополит Антоний Сурожский писал, что «любовь должна быть требовательной», не расслаблять, не позволять человеку мельчать. Но где, на Ваш взгляд, границы, в которых мы можем быть уверены, что не пытаемся в своей требовательности навязать человеку свои желания, своё видение его, не ломаем его, не подгоняем под свои стереотипы? Как совместить требовательную любовь и готовность принять человека как он есть?

– Человек не равен себе, в нем всегда есть нечто большее и меньшее, чем он сам. Любовь устремлена на большее, на то, чем сам человек может себя превзойти, и любовь содействует ему в этой попытке величия. Не нужно навязывать другому свои желания и идеалы, но можно, как говорил Л. Толстой, “бороться любовью” против всего мелкого и пошлого в нем. Любовь – это укрупнение человека.

– Вообще, насколько корректно говорить о любви что-либо утвердительно – или любовь требует для своего описания лишь язык апофатики?

– О любви можно молчать, а можно и говорить о ней на всех языках – но если самой любви не имеешь, то это только “медь звенящая”.

– У того же митрополита Антония есть интересная заметка: «То слово, которое по-немецки звучит Freiheut, по-английски freedom и т.д., укоренено в древнем санскритском слове, указывающем на одно из самых древних, первичных восприятий человеком сущности и природы свободы, и в глагольной форме значит “любить”, а как существительное значит “мой возлюбленный” или “моя возлюбленная”, “моя любовь”. Как связаны, по Вашему мнению, онтологически, экзистенциально любовь и свобода?

– Да, есть такая этимологическая связь, она прослеживается и в славянских языках: тот же индоевропейский корень *pri, что в “free, friend, frei, ” – в словах “приять, приятный, приятель”. Видимо, еще в древности любовь и дружба могла связывать только свободных людей, не рабов. В этом глубокий смысл: любящие чувствуют себя свободнее друг с другом, чем со всеми другими людьми на свете. Потому что они принимают друг друга в главном, а приятие делает ненужным притворство, необходимость кого-то изображать.

– Павел Евдокимов писал, что ни во что иное не было искусственно привнесено столько лжи, как в понимание любви, «потому что именно в любви — самое глубокое стремление к истине, в любви слышен голос самого бытия». Какие самые опасные мифы о любви, на Ваш взгляд?

– Два самых опасных мифа: 1) что любви вообще нет, что это иллюзия, навеянная гормонами, сублимация полового инстинкта или стремление выгодно устроить свою жизнь; 2) что нельзя прожить без любви, что жизнь без эротической любви не имеет смысла, и каждый человек непременно найдет свою любовь. Цинические и романтические мифы равно опасны: либо прямо опустошают жизнь, лишая ее больших чувств, либо наполняют ее чрезмерной надеждой, которая, не сбываясь, тоже ведет к опустошению.

Беседовала Анна Голубицкая