О. Алексей Стричек: автобиография рядового иезуита (продолжение)
Вы можете скачать полную версию книги в формате PDF.
Парижские институты
Филология и литературоведение были моим хобби. Постепенно я сдавал в Сорбонне экзамены по филологии и лингвистике. Проводил опыты в институте экспериментальной фонетики. Слушал лекции славного Бенвениста. В этом отношении Университет и другие институты, как Hautes Etudes или Collиge de France, предоставляют многообразные возможности постоянной переподготовки и научного совершенствования. Однажды в Hautes Etudes приезжал Якобсон. Это было в период студенческих волнений 1968 года. Аудитория, коридор, лестница до самого двора были заполнены левацкой молодежью. Установили громкоговорители. Якобсона принимал сам Леви-Строс. Очередной модой был структурализм. Докладчик говорил о «знаке и означаемом», и, как бы, между прочим, заметил, что эти понятия signum et significans употреблялись уже блаженным Августином!
Я присутствовал на международной конференции, посвящённой работе мозга в процессе речи. Собрались учёные-энцефалоги из многих стран. Председательствующий открыл конференцию словами: «Господа, мы начнём конференцию с признания нашего полного незнания в данном секторе науки».
Иностранные профессора усердно выбивали себе командировки в парижские институты. В Hautes Etudes приезжал американский учёный. Тема его исследований заинтересовала меня. Прихожу в аудиторию ровно в пять, как было указано. В зале – пусто. Наконец, входит докладчик с секретаршей института. Раскладывает на столе свои опусы. Молча сидим некоторое время и … спускаемся в буфет пить кофе.
В Сорбонне читал лекции Синявский (Абрам Терц). Русский отдел тогда находился во флигеле выставочного дворца Гран Пале. Больше чем в пяти минутах от метро. Для парижан это ужасно далеко. Там я защищал докторскую. У нас проживал норвежец Альф Граннес, будущий профессор Бергенского университета. Я посоветовал ему пойти послушать этого известного писателя. Аудитория была переполнена публикой. Синявский раздавал присутствующим конспект лекции. «Сперва только студентам!» — сказал он. Альф оказался единственным представителем студенчества среди профессоров и многочисленных слушателей старой и новой эмиграции. Докладчик он был превосходный, читал не по бумаге, а от полноты убежденности. Так несколько позже будет читать в Ecole Nomale Сергей Бочаров час-два, и никто не шевельнётся.
Розанова, жена Синявского, прочла в Сен-Жорже доклад о своих хождениях с мужем по Северной России, рассказала о тамошних языческих традициях жителей, живших и при Советах вдали от остального мира.
Ряд лекций в Гран Пале прочёл Исаченко. Это он привёл меня к сопоставительной лингвистике, в противовес структурализму. Не любил иезуитов, но в буфете мы дружески беседовали за кружкой пива. Вначале Исаченко преподавал в Словакии, потом эмигрировал в Америку. Ему дали кафедру в Калифорнии, но спецслужбы выяснили, что в анкете он не указал своё членство в КПСС. Его выслали, и он обосновался в Австрии, при Клагенфуртском университете.
Денис Фонвизин
Профессор русского отдела славистики Рауль Лабри обратил на меня особое внимание. Ему принадлежит большой труд о Герцене и двухтомник лингвистического комментария к «Капитанской дочке». Член антиклерикальной франкмасонской ложи Grand Orient, он, тем не менее, охотно принимал меня. Мы тогда ещё ходили всутане. Именно он подбил меня на докторскую, но вскоре умер. Помню, как, разговорившись со мной, сказал: «К несчастью, то есть к моему счастью, я неверующий. Сколько я трудился, а меня ждёт яма, куда меня закопают. Этого я принять не могу».
Случайно я заметил его на Лионском вокзале, как он спешил на поезд. Это была его последняя поездка на дачу. После каникул в Сорбонне состоялась гражданская панихида, посвящённая ему и ещё одному профессору. Пришли его жена с сыном и невесткой, несколько представителей Университета. Из многочисленных его студентов нас присутствовало только трое: студентка, назначенная начальством для прочтения панегирика, и я с другом, караимом Синани. Так проходит мирская слава! Александра Синани помнят многие медонские студенты. Преподаватель русского языка в парижском лицее, он приезжал в Медон, безвозмездно часами проверял и исправлял сочинения и переводы учеников требовательного, и порой беспощадного Рауля Лабри. Помню, как перед устным экзаменом не молодые уже студентки из эмигранток осеняли себя крестным знаменем, со страхом и трепетом подходили к строгому экзаменатору. А ведь некоторые из них были российскими золотыми медалистками!
У нас в программе были «Письма из Франции» Дениса Фонвизина. Я выбрал их в качестве темы докторской работы. После смерти Лабри несколько лет кафедру занимали другие профессора, пока на неё не был назначен Пьер Паскаль. Выпускник престижного института Ecole Normale Superieure, был послан в Петербург в качестве французского военного атташе. Веря в Революцию, остался в России дезертиром, принял советское гражданство. Стал архивариусом, имел возможность ознакомиться с интересующими его старообрядческими архивами. При де Голле был помилован, вернулся во Францию, защитил докторскую: «Начала Раскола». Будучи католиком, он оставался в загоне, пока ему, ставшему широко известным, не дали Сорбонскую кафедру. Когда он умер, его племянник попросил меня отслужить заупокойную мессу. У католиков реквиему предшествует месса. В Церкви Сан-Пьер-де-Нейи все места были заняты. Присутствовали многие сорбоннские профессора. В проповеди я процитировал несколько фраз из дневника покойного. Он вёл его в революционной России. Не имея оригинального текста, передаю только общий мотив записанного: «Сегодня четверг, я смог молиться на богослужении в храме Святой Екатерины. Пятница: на мессу пойти не смог». И так далее. Ежедневная молитва на мессе и Причастие были первостепенной его заботой.
При нём я закончил свою работу о Фонвизине. Её темой были только его письма из Франции. В ходе работы я констатировал, что комментарий к письмам требует биографических данных об их авторе. Оказалось, что вся биография столь знакомого в России со школьной скамьи писателя, не превышала одного печатного листа
В 18-ом веке многое печаталось анонимно, или под псевдонимом. Изучая фонвизинский язык и стиль, я нашёл, что некоторые художественно ценные вещи приписываются не ему, автору «Недоросля», а другим писателям, преимущественно Николаю Новикову. Тот отлично владел слогом моралистически-религиозным, но юмор и красочность живой московской речи, которыми так блестяще оперировал именно Фонвизин, были чужды Новикову. Я убедился, что к последнему двухтомнику «Собрания сочинений» Фонвизина (Москва, 1959) следовало бы присоединить целый том написанных им анонимных статей.
Эта атрибуция заняла у меня больше времени, чем я предполагал. Метод у меня был сопоставительный, трудоёмкий. Необходимо было изучить лексику, стиль и проблематику всех известных произведений Фонвизина, его комедий, писем и переводов с немецкого и французского языков. Следующим этапом был анализ всего, что писалось в России в шестидесятые и семидесятые годы 18-го века, и контрастный анализ всего корпуса данных. Таким методом я смог выявить перо автора «Недоросля» в большом количестве не только в Новиковских, но и других публикациях, например, в екатеринской «Всякой всячине».
Восстать против двухсотлетней литературной традиции – дело неблагодарное. Ещё до публикации книги я, было, высказал своё мнение на эту тему на одной конференции в Ленинском пединституте. Естественно, вызвал негодование профессоров: «Все учёные всегда приписывали и приписывают эти статьи Николаю Новикову». В это время только один всесторонне образованный литературовед Павел Наумович Берков поддержал бы меня, но его тогда уже не было в живых. Именно чтение изданной им книги «Сатирические журналы Н. И. Новикова» побудило меня заняться проблемой атрибуции анонимных статей, опубликованных Новиковым, и попутно, другой анонимной печатью. По понятным тогда соображениям Берков мог только намекнуть на этот вопрос в комментариях к своей книге. Нельзя же было умалять славу этого великого «просветителя и антикрепостника» Новикова.
Прочтёшь две-три страницы из написанного Новиковым, тебе становится очевидным, что его язык не имеет ни малейшего сходства с речью Фонвизина. Если автор «Недоросля» — не сочинитель данных анонимных статей, то необходимо указать, кто из современников обладал талантом и манерой Дениса Фонвизина. Скажу определённо: не было такого.
При финансовой поддержке Сорбонны мой «Denis Fonvizine» вышел в 1976 году. Русский перевод смог появиться только во время перестройки (Москва, 1994 г.). Перевести пятьсот страниц текста, сохранить стиль оригинала, не допускать анахронизмов стоило немалого труда. Читатели единодушно считают перевод превосходным. Не без сердечной боли я должен пропустить здесь все подробности и совместные переживания, связанные с трудом весьма юных переводчиков моих, Алеши и Кати Каменских.
Хотя сорбоннская комиссия присудила мне отметку «trиs honorable», «отличную оценку», журнал парижской славистики «Revue des Etudes Slaves» ни единым словом не отозвался на публикацию моей диссертации. Когда в Сорбонне проходили Фонвизина, одна студентка, католичка, спросила у профессора N. его мнение о книге «господина» Стричека. Она получила краткий ответ: «Предпочитаю ничего не говорить». Не очень приятным сюрпризом для этого автора диссертации о Новикове оказалась статья «Изучение Фонвизина за рубежом», опубликованная в советском журнале «Русская литература» (М. 3, 1982). Надо отдать должное смелости автора рецензии П. Р. Заборова! Будет ли сочтено бахвальством, если процитирую заключение его статьи?
«Таким образом, из доступных нам иностранных трудов о Фонвизине наиболее интересным и важным следует признать книгу А. Стричека. Присущие ей серьёзность замысла, тщательность обработки и живость изложения материала, полного научного аппарата, высокая филологическая культура убеждают в том, что возможности французской русистики (хотя она находится сейчас на некотором спаде) по-прежнему очень велики».
Об атрибуциях Заборов говорит с осторожностью: «Как бы заманчивы они ни были, ждут подтверждения дальнейшими поисками в архивохранилищах страны».
О защите докторской я забыл сказать, что после всей длинной процедуры полагается, естественно, угощение в самом университете. Публики собралось много. Сен-Жорж не располагал большими средствами, мы не заказали фуршета, и публика разошлась без чёрной икры и шампанского Моэт-Шандон. В медонском парке, в узком кругу мы отпраздновали событие за бутылкой бордо.
Выходу в свет диссертации предшествовало издание моего «Руководства по русскому ударению». Оно вышло в парижском издательстве Les cinq continents (1966 г.). В этой книге я анализирую и классифицирую слова с подвижным ударением. На базе словарного корпуса (120000 слов) русского языка я составил исчерпывающий перечень терминов с подвижным ударением. Их оказалось всего процентов пять, но они обладают высокой частотностью в живой речи, как, например, существительные «стол», «гараж», «вода», «окно», «дети», или глаголы «пишу – пишешь, понял – поняла».
Однако, язык эволюционирует, и сегодня появились «договора’», «ветры’», «сосед больше не звонит’, а зво’нит» и многое другое.
Добавлю, что на моё «Руководство по русскому ударению» вышли рецензии в различных странах, а в СССР книга указано в Грамматике АН СССР, но французские слависты её проигнорировали. То же самое можно сказать и об имевшем большой успех аудио-учебнике «Pratique du russe parlй», составленном в сотрудничестве с моей студенткой Мариной Любушкиной. Второе издание под названием «Le russe en revolution» (Русский язык в революции) было вызвано вторжением в область живой и печатной русской речи новой лексики, без которой сейчас и голову свою не вымоешь.
Не как «отец» Алексей, а как «мсье» Стричек я преподавал русский язык на технических факультетах, был экзаменатором по русскому языку в престижных институтах, (они называются школами) Ecole Normale Superieure de Sиvres и Ecole Polytechnique. В последнем я долго преподавал, и там был издан учебник «Pratique du russe parlй». Когда вышел курс «Le russe en rйvolution», я уже работал в Сибири. По коммерческим соображениям на обложке нового выпуска указанно только имя Любушкиной.
Не буду распространяться о моей «писательской» деятельности. Скажу только, что я печатался в парижской «Русской мысли», в «Континенте» и других европейских журналах.
Много кропотливого труда ушло у меня на статьи о некоторых произведениях русских философов в «Encyclopedie des Oeuvres» (Presses Universitaires Париж 1978)
Я сочинял ради того, чтобы осовременить методы преподавания русского языка. В статьях же я давал волю юмору или необходимости документально и рельефно передать новое.
Важная бытовая деталь. Мы, священники, одевались в штатское, и только крестик на лацкане свидетельствовал о нашем духовном звании. В государственных институтах я был простым штатским. Однажды я приехал в Polytechnique, надев мой пиджак с крестиком. К счастью, зашёл в туалет, где увидел собственное отражение в зеркале, и быстро снял его. Ведь я мог подвести начальство, принявшее священника в преподаватели. А для Сен-Жоржа это был бы материальный урон: я приносил ему существенную финансовую помощь.
